Чувства и вещи

«14 января 1900 года, 5 ч. 45 м. вечера.

Милая моя Манюрочка! Сегодня получил твое письмо. Спасибо, родная, утешила меня. Я не на шутку начал тревожиться тем, что ты не едешь и молчишь. Из письма же вижу, что ты не только не больна, но и веселишься. Веселись же, дружочек, это лучше, чем плакать.

Однако, голубушка, не засиживайся, ты нужна мне как воздух и пища. Только сегодня, по случаю получения от тебя известия, я был в бодром и веселом настроении, остальное же время грустил. Обо мне не беспокойся, я берегусь, забочусь о своей драгоценной особе до мелочей. Например, прежде чем перейти улицу, я непременно вспомню твой завет и осмотрюсь предварительно: нет ли лошадей и опасностей.

Каково живешь, моя родная? Я же неизменно грущу по тебе и дохожу почти до болезни. Не могу выразить моего нетерпения. В самом деле, Манюрочка, к чему нам терзать себя разлукою? Целую тебя, моя ненаглядная.

Твой Сережа».

Интересно ли это письмо, если нам больше ничего не известно о том, кто писал, и о той, кому писали? Можно ли восстановить по нему характер, судьбу, как восстанавливал Кювье по найденной кости облик исчезнувшего животного? Можно, наверное, сочинить, измыслить рассказ о любви и разлуке двоих на заре века; рассказ о тоскующем человеке, который озирается на пустынной по нашим сегодняшним понятиям улице: нет ли поблизости лошадей; рассказ о человеческом сердце, которое на рубеже столетий попросило защитить его от расставания; рассказ о растерянности перед судьбой. Рассказ, может быть, милый, но далекий от истинных судеб и характеров, потому что, читая его, никогда не подумаешь о том, что же происходило на самом деле.

Читая это письмо, не подумаешь никогда о большом путешествии под парусами, о яростных бурях и битвах с туземцами, о поисках новых земель на севере и на юге, о шуме и молчании океана. Подумаешь о чем угодно, только не об этом. Но человек, который его писал, думал об этом: маленький акцизный чиновник тосковал по любимой молодой жене, с которой разлучили его житейские обстоятельства – об этом рассказало письмо. И тосковал он одновременно по веку великих путешествий – об этом рассказывают выписки, которые он делал из географических изданий. Дело в том, что письмо это написано не безвестным автором, а Сергеем Петровичем – дедом Ксении Александровны Говязовой. И оно не найдено случайно в разбитом комоде, а развернуто бережно, над бережно сохраняемым архивом. Мне хотелось доказать – себе и читателю, – как трудно, почти невозможно восстановить по житейскому письму жизнь души.

Стендаль поставил эпиграфом к «Истории живописи в Италии» строку, выражающую, быть может, последнюю тайну его судьбы: «Я писал лишь потому, что печальное время не позволило мне действовать».

Последние тайны есть и в судьбах «маленьких» людей. Если бы Сергею Петровичу нужно было поставить в заглавие судьбы эпиграф, им могла бы стать строка: «Я любил лишь потому, что печальное время не позволило мне действовать».

И это было бы одновременно и истиной и неправдой, как истиной и неправдой была стендалевская строка: он все равно бы писал. И Сергей Петрович все равно бы любил.

При всем при этом бесспорно: если поставить запруду на пути реки, она выроет новое русло; им обычно для натур деятельных становится искусство. Сергей Петрович тоже мечтал стать артистом. И было бы, пожалуй, естественно, если бы человек, рожденный, как, наверное, ему казалось, быть большим мореплавателем, посвятил себя, когда этого не случилось, искусству. Но и этого не вышло! И артист из него не получился. Река была вынуждена рыть третье русло.