Чувства и вещи

«Наташа не понравилась мне поначалу. Она недавно вернулась из колонии для несовершеннолетних, ругалась, курила, говорили, что она умело дерется. Потом она и меня этому научила. Лаура решила, что Наташа именно тот человек, с которым можно пойти “на дело”. Наташа охотно согласилась, хотя не оставила себе потом ни одной тряпки. Она делала это ради игры, ради риска, чтобы себя показать. Я объяснила Лауре и ей расположение комнат, рассказала, где и когда девочки оставляют одежду и вещи во время тренировок. С ужасом думаю об этом теперь, ведь этот дом был моим храмом, в нем я сама танцевала в последний раз…»

В последний раз перед арестом Виктория танцевала на столе у гражданина Э. В полночь, пьяный, он на улице познакомился с Викторией и Наташей и повел их к себе в дом. А там, узнав, что одна из них балерина, решил, что стол его должен стать театральными подмостками. А пока Виктория танцевала, Наташа стащила лежавшие тут же, рядом, на маленьком столике, «часы “Маяк” стоимостью 20 рублей», как сказано в судебных документах. Часы эти она подарила Андрею, ставшему потом ее женихом. Гражданин Э. был на верху блаженства. Виктория тоже была довольна: ей показалось, что ноги после двухмесячного лежания в гипсе почти совсем зажили.

Когда окончился танец, гражданин Э. улыбнулся торжествующе… Утром он обнаружил исчезновение часов и побежал в милицию.

– Ноги болят? – спросил я у Виктории.

По ночам, – ответила она. – Мне ставят тут компрессы, лечат… – И сквозь слезы выкрикнула: – А доброта и сострадание есть, есть! – И это был, быть может, тот момент истины, которого я ждал так долго.

«Для них даже хорошее настроение было вещью, они покупали его с помощью таблеток за несколько копеек».

Из высказываний занимавшегося этим делом сотрудника уголовного розыска

«Главная цель в работе с ней:

1. Каждый день вести ее к осуществлению желания – быть на большой сцене.

Для чего: а) обрести твердость в характере; б) быть честной, а не казаться, что ты честная…»

Из записей в книге мероприятий администрации колонии

3

Юная женственность перемешана была в Наташе Лавровой с резким мальчишеством, и это изумляло в первую же минуту. Ее изящество, даже хрупкость, нежная красота лица и рук не могли не удивить меня: читая материалы «дела», я живописал мысленно «героинь», и та воображаемая Наташа с этой, реальной, не имела в облике ничего общего. Ту, воображаемую, формировали документы, четко повествующие о жестокости, и я, вероятно, наивно, нафантазировал образ, начисто лишенный женственности. Эта же, реальная, передо мной, дышала женственностью, мальчишеская резкость жестов, а иногда и игры лица лишь явственнее ее оттеняла. Даже в безликой, казенной одежде она выглядела если не нарядно, то и не буднично, не невзрачно, а безупречная белизна воротничка освещала ее лицо, делая его особенно юным.

Лишь когда она села, быстро достала портсигар, сигарету, порывисто затянулась, мелькнуло сквозь дым в едкой сощуренности что-то вульгарное. Насытившись первыми затяжками, она ясно посмотрела мне в лицо, ожидая, видимо, с чего же начнет журналист – ей объяснили, к кому и зачем она идет, – этот нелегкий для нее разговор.

Я начал с фантастики, помня мимолетное замечание Виктории о том, что Наташа к этому роду беллетристики неравнодушна.

– Давно ничего хорошего не читала, – ответила она с легкой небрежностью. – Когда-то были Брэдбери, Лем – не оторвешься, а сейчас… – Она покривилась.

– Что же вы читаете теперь?

– Льва Толстого. «Войну и мир».

– Первый раз?

– Во второй. – Она раздавила сигарету, рассмеялась. – В ПТУ, куда записали меня милые люди, «Войну и мир» учили в восьмом классе, а в колонии для взрослых, тут, в девятом, хочешь не хочешь… – Посмотрела на меня с лукавством и вдруг насупилась, помрачнела, точно рассердилась, что не поняли ее шутку, отвергли ее игру. – Читаю, потому что люблю.

В ее «люблю» чувствовался какой-то вызов. И это было первое – не в облике, а потаенное, – что я ощутил в ней: желание, чтобы отзывались на ее настроение, на тончайшие оттенки настроений, и жестокость в отношении непонимания. Как при наводке фокуса, два расплывчатых изображения начали соединяться. И я решил опять, на этот раз умышленно, стронуть объектив.

– А мне казалось, что вы любите не читать и перечитывать, тем более «Войну и мир», а… – Я остановился и, не найдя адекватно точного определения того, что она, по-моему, любит, выпалил самое общее и наивное: – Бить?

– Да, – напряглась она, – тоже люблю. С детства.

– И вы понимали сами, что любите это?

– Понимала. – Была она теперь как натянутая струна, даже голос зазвенел.

– И били с удовольствием?