Чувства и вещи

Говоря о том, что 800-е поколение на земле живет в совершенно ином эволюционном ритме, устрашая нас «шоком будущего», Элвин Тоффлер упускает из виду, что за нашим, 800-м, стоит 799 минувших поколений — они и делают этот «шок» в 799 раз менее опасным, чем он ему кажется. Потому что мы — «восьмисотое» несем в себе их чувства, надежды тоску по истине, боль, беспокойство духа. Мы несем в себе ту «нравственную информацию», которая могущественнее «шока».

И если в констатации ряда особенностей нашей действительно беспримерной эпохи можно и согласиться с американским социологом, то меры лечения которые он рекомендует, вызывают серьезные возражения именно потому, что Тоффлер опрокидывает традиционные нравственные ценности и зовет к созиданию неких таинственных, новых. Более того он хочет, чтобы каждый человек созидал собственные нравственные нормы, что похоже на абсурд этического солипсизма. Надежду на то, что выход из кризиса будет найден, он видит не в способности сохранения всего богатства достигнутого развития (по формуле Карла Маркса), а в сверхъестественном даре адаптации к любым переменам.

«Необходимы, — говорит он, — курсы развития индивидуальных способностей адаптации к будущему… Я вовсе не отрицаю пользы изучения иных времен нашей культуры, пусть все это останется в информационном плане и будет усвоено».

Иными словами пусть Эсхил, Рембрандт, Пушкин будут жить не в ткани наших душ, а в «блоках памяти», как могут они существовать и в «блоках памяти» электронно-вычислительных машин.

Для чего же нужны «курсы развития индивидуальных способностей адаптации к будущему»? Для того, оказывается, — и это, пожалуй, самое удивительное в логике Тоффлера, — чтобы будущее едва возникнув, становилось обыденным. Но ведь обыденное — в том пошлом понимании, которое сообщает ему социолог, — убивает лучшее в человеке не менее надежно, чем быстрая смена перемен и впечатлений, не уравновешенная «богатством достигнутого развития». Мир должен потрясать новизной непрерывно, как потрясает он героев Шекспира. Потрясать и побуждать к героическим действиям. Желтые нарциссы увядать не должны…

Возможно, читатель в этом месте мысленно спросит автора: но разве мы, «800-е поколение», действительно не отличаемся резко от тех, кто жил до нас, разве бурные перемены, обновляющие непрестанно облик планеты, не отражаются на нашем мышлении, на наших чувствах? Разве мы не иначе мыслим и чувствуем, чем люди… даже XIX века? Это далеко не праздные вопросы, они занимают сегодня умы философов-марксистов во всем мире. Размышляют над ними и «обыкновенные», от философии далекие люди; человек, как и в любую из эпох, хочет понять и самого себя, и окружающий его, действительно бурно сегодня меняющийся мир.

Волнуют эти вопросы и советских людей. Не так давно в «Литературной газете» — за «круглым столом», а потом и на страницах — шла дискуссия под несколько наивным названием: «Бледнеют ли наши чувства?»

В первой главе этой книги я рассказал о диспуте в кафе «Под интегралом», попытавшись дать «фрагмент интеллектуальной жизни наших дней». Познакомлю сейчас читателей с «фрагментом эмоциональной жизни». Как и в любом эмоциональном поиске, тут мало четких выводов и гораздо больше «импрессионистических мазков», но в самой их беглости, размытости, известной неопределенности — печать сегодняшнего поиска…

Бледнеют ли наши чувства в век бурного развития науки и техники?

8

«Человека формирует время. Сейчас эпоха требует от нас прежде всего деловитости. А раз так нечего пенять на то, что люди стали рациональнее и суше, чем их отцы и деды. Эмоции — штука накладная. Причем они обходятся дорого не только для самого человека, но и для всех, кто его окружает. Времена тургеневских барышень миновали, и те кто этого не понимает, плетутся в хвосте у времени».

(Из письма в редакцию, которое и послужило основой дискуссии.)

Первый оратор «за круглым столом». Да у нас на дворе век техники, век космоса и электроники. И он не может не влиять на человека, не менять его не делать более рациональным. Но этот высокий творческий рационализм надо отличать от другого — мелочного и бытового. Я думаю, что последний идет от некоей нравственной, очень опасной глухоты и ограниченности…