Чувство льда

Ее всегда умиляла эта ранняя взрослость соседских мальчиков, которые, едва научившись говорить, приучились называть взрослых по имени-отчеству, а не «тетями» и «дядями».

– У тебя новая прическа, – заметила она. – Правда, я тебя давно не видела, но ты, по-моему, был подстрижен по-другому.

– Да, меня так подстригли, – невозмутимо подтвердил Андрюша.

– Тебя? Или вас? У Саши теперь тоже такая прическа?

– Нет, у него как раньше.

– А почему? – живо заинтересовалась она. Все близнецы, встречавшиеся ей в жизни, стремились к одинаковости и получали несказанное удовольствие от того, что их постоянно путали. Мальчиков Филановских никто не путал, они по-разному двигались, по-разному смотрели и по-разному улыбались, но все равно раньше они были совершенно одинаково одеты и причесаны.

– Мы решили, что больше не хотим быть одинаковыми, – очень серьезно сообщил Андрюша.

– Но почему? – с еще большим удивлением спросила бывшая завкафедрой. – Что плохого в том, чтобы быть одинаковыми? Вы такие от природы, зачем же это менять?

Мальчик молча пожал плечами. Тут Инна Ильинична сообразила, что нигде поблизости не видит его брата, а ведь прежде они всегда появлялись вместе. Даже если они занимались разными делами – например, один читал, другой рисовал, мальчики все равно находились рядом друг с другом.

– А где Сашенька? – она стала оглядываться, надеясь заметить в кустах поблизости знакомую темноволосую головку.

– Он дома, на веранде, делает упражнения, нам Люба по английскому задала.

– Он дома, а ты здесь? – Инна Ильинична не переставала изумляться.

– Мне нужно подумать.

Она машинально присела рядом, не в силах совладать с любопытством. Что такое случилось с шестилетними мальчиками, которых она знала практически с рождения, потому что каждое лето они проводили в дачном соседстве? Почему они решили, что больше не хотят быть одинаковыми? О чем нужно подумать этому ребенку с печальными глазами?

– Может быть, я могу помочь тебе разобраться? – осторожно предложила она.

Андрюша задумчиво посмотрел на нее и неторопливо кивнул.

– Люба сказала, что у нас с Сашкой нет ничего своего. Только имя и внешность. А все остальное, что у нас есть, это на самом деле ее, Тамарино и дедушкино, потому что они это купили на деньги, а деньги они заработали своим трудом. А мы с Сашкой пока ничего не заработали, поэтому у нас нет ничего своего.

Инна Ильинична вздрогнула. Ну как, скажите, как можно говорить ребенку такие вещи?! Ох, Люба, Люба, даром что дипломированный педагог, а такие чудовищные слова умудрилась произнести, словно нет в ней ни капли любви к племянникам, а есть одно лишь стремление ударить побольнее, ужалить поядовитее, чтоб надолго запомнилось. Но ведь не скажешь вслух, ибо ни в коем случае нельзя критиковать родителей, это одна из непреложных заповедей педагогики, которую, увы, так часто нарушают. И что это на Любу нашло? Впрочем, она этим летом вообще какая-то странная, на себя непохожая, смотрит словно сквозь собеседника и не видит его, не слышит, только одна холодная, тупая, как глыба льда, не то ярость, не то ненависть будто коконом окутывает старшую дочь Тамарочки Филановской. С ней и разговаривать-то неприятно, сразу озноб пробирает. Любочка никогда не была душевно теплой, но в прежние времена хотя бы видимую вежливость соблюдала, а в этом году и того нет.

– И о чем же ты думаешь? – негромко спросила она.

Андрюша поднял валяющийся возле его ног прутик, повертел в руках.

– Вот, например, этот прутик, он чей? Он лежал на земле, я его поднял и унес с собой, значит, он мой?

Ей показалось, что она уловила ход его мысли, и тут же привычная боль остро толкнулась в грудь. Ее муж, о котором она тридцать лет думала «мой», в один момент оказался вовсе не «ее». Он никому не принадлежит, он – сам по себе, со своими мыслями, желаниями и стремлениями, и его жена и дочь тоже, оказывается, вовсе не «его», потому что он легко расстался с ними, оторвал от себя и бросил на произвол судьбы. Люди так обширно и безалаберно пользуются притяжательными местоимениями, что эти местоимения превратились из обычных слов в фундамент философии, мироощущения, мировоззрения. Мое – значит, принадлежит мне, как вещь, и является таким, каким я хочу, чтобы это было. Разве можно в таком ключе думать о людях? Бред! А ведь думаем. Именно так и думаем. И относимся соответственно.

– Этот прутик, – медленно заговорила Инна Ильинична, стараясь поспеть за бешено скачущими мыслями, – принадлежит дереву, от которого он отломился. Когда-то прутик был веточкой, частью дерева. Потом что-то случилось, наверное, он заболел, высох и отломился, или кто-то шел мимо, неосторожно задел веточку и сломал ее. Понимаешь?

– Но он лежал на земле, и я его поднял. Вот я его держу в руках. Значит, он теперь мой?