Чувство льда

– Я верю вам. Наденька очень много о вас рассказывала. Она говорила мне, что у вас потрясающий талант обучать других и объяснять сложные вещи так, что их сразу понимаешь и с первого раза все запоминаешь. Знаете, Люба, она всегда вами восхищалась. Она помнила, как часто вы занимались с ней, помогали со школьной программой, и была очень вам благодарна. Она вас любила.

– Какая разница, любила – не любила, – махнула рукой Люба. – Важно то, что ее больше нет. А ее дети есть, и я заменяю им мать, Надю, вместо того чтобы проживать свою собственную жизнь.

– Но у мальчиков есть отец. И он вполне серьезно и ответственно предлагает вам…

– Да прекратите вы! Сколько же можно! Неужели не понятно: об этом не может быть и речи. Наша семья не расстанется с мальчиками. А кстати, на какой такой работе вы зарабатываете свои неплохие деньги? Насколько мне известно, людей с судимостью ни на одну приличную работу не берут.

– Это верно, – рассмеялся Юрцевич. – Но в этом вся прелесть и состоит. Вся прелесть нашего дивного социального и экономического строя. На приличной работе платят всегда мало. А нас, ранее судимых, берут только на неприличную, но зато и заработки большие.

– Кем же вы работаете? – прищурилась Люба, внимательно оглядывая Юрцевича.

– Представьте себе, делаю надгробия. В мастерской при кладбище. Я ведь профессиональный художник. За это очень хорошо платят.

Он, казалось, ничуть не смущался своей, прямо скажем, малопрестижной работой.

– На кладбище?! – ужаснулась Люба. – Какой кошмар! И вы еще смеете предлагать, чтобы мои дети… наши дети… чтобы мальчики жили с вами. Ужас! Расти в семье кладбищенского работника! Да как у вас язык повернулся?

– Я не понял, – он смотрел на нее все с той же усмешкой, – вы полагаете, что кладбище – это неприличное место, вроде борделя? И что работать на кладбище неприлично, стыдно?

– На кладбище все работники всегда грязные, пьяные, грубые и со всех дерут деньги мимо кассы, – отрезала она. – Значит, и вы такой же.

– Но вы же видите, что я не такой.

Теперь Юрцевич улыбался и смотрел ей прямо в глаза. Любе показалось, что она каким-то немыслимым образом раздвоилась, превратившись в двух существующих параллельно женщин: одна разговаривала с неприятным ей человеком и негодовала, другая дрожала и растворялась в его улыбке и в его синих, невозможно ласковых глазах.

– Я не грязный, не пьяный, не грубый, – продолжал он почти весело. – Что вас смущает? У меня высшее образование, у моей жены тоже, и мы стали бы для моих сыновей прекрасными родителями. А поскольку я действительно являюсь их отцом, то можно избежать формальностей, связанных с отказом от детей и передачей их для усыновления. Вы просто даете мне возможность признать отцовство. В их метрике я указан как отец…

– В их метрике стоит прочерк, – перебила его Люба, с трудом беря себя в руки. – И отчество у них другое. Они – Владимировичи, а не Сергеевичи.

– Ах вот как…

Улыбка погасла. Теперь Юрцевич смотрел в сторону, и лицо его было серьезным и каким-то печальным.

– Вы все предусмотрели, – негромко произнес он. – Аплодисменты. Занавес опускается. Ну что ж…

И Любе стало страшно. Она вдруг подумала, что он больше никогда не подойдет к ней, не заговорит, не утопит ее в своей невероятной теплой улыбке. Пока он думал, что у него есть шанс, он пытался наладить с ней контакт, а теперь Юрцевич знает, что шансов у него нет. Дура, безмозглая идиотка, ну зачем она сказала про метрику! Он бы и не узнал ничего, и продолжал бы приходить на каток смотреть на мальчиков, и…

Какое такое «и», она додумать не успела, потому что осекла сама себя. Она что, с ума сошла? Она жалеет, что не сможет больше разговаривать с этим уголовником, работающим на кладбище? Любовь Григорьевна Филановская, дочь народной артистки СССР и главного режиссера одного из ведущих театров страны, учитель английского языка в младших классах специализированной школы, без пяти минут кандидат наук, – и кладбищенский уголовник! Ужас какой!

– Мне остается только поблагодарить вас за то, что вы так хорошо растите и воспитываете моих детей, – холодно проговорил Юрцевич.

– Они не ваши, – машинально огрызнулась Люба, только чтобы что-нибудь сказать.

Лишь бы не прерывался разговор, лишь бы он не ушел прямо сейчас! Господи, да что это с ней?

– Да-да, я понял, – рассеянно ответил он, думая о чем-то другом и словно не вникая в то, что она говорит. – Вы позволите?

Он взял Любу за руку, осторожно отогнул край светло-шоколадной лайковой перчатки (тончайшая шелковистая кожа, мать привезла из Португалии!), поднес к губам и поцеловал запястье.

Повернулся и ушел, не попрощавшись. Она смотрела ему вслед до тех пор, пока широкоплечая фигура Юрцевича не скрылась за зданием раздевалки.

Запястье горело. Люба машинально сняла перчатку, внимательно рассмотрела то место, к которому прикоснулись его губы. Нет, никаких пятен и ожогов, ровная белая кожа. «Черт знает что», – сердито подумала она, вновь открывая книгу. Но ей не читалось.

Когда мальчики после занятий побежали переодеваться, Люба подошла к молоденькой женщине-тренеру.