Чувство реальности

– Да, я хочу сказать, что вы не первый и не последний. Существует Управление Глубокого Погружения. Основная задача на сегодня – создание по всему меру агентурной сети нового типа. Профессионалы должны обслуживать не прогнившее государство, коего скоро не станет, а конкретных людей, таких же профессионалов. Принцип работы – никакой идеологии, минимум бюрократии, максимум практической пользы. Чтобы внести окончательную ясность, скажу: вы нужны мне внутри ЦРУ. В качестве разоблаченного агента или невыездного неудачника вы меня не интересуете, и никакой поддержки со своей стороны я вам не обещаю. Более того, я буду вынужден вас утопить. Итак, вы готовы ответить? Или у вас есть еще вопросы?

– Есть. Зачем я вам нужен внутри ЦРУ?

– О, вы мне там очень, очень пригодитесь. Например, когда американцы будут распределять эти свои миллионы, они непременно посоветуются с вами. Когда за рубеж на частные банковские счета хлынет советское золото, им потребуются ваши комментарии.

– Предателям никогда не доверяют полностью, – быстро, хрипло заметил Григорьев.

– А что такое предательство? – усмехнулся резидент. – Мы с вами выросли на нем, мы им пропитаны, мы им провоняли насквозь. Мы вербовали, шантажировали, подсматривали и подслушивали, всасывали в себя из внешнего мира всякую мерзость – доносы, жадность, зависть, тщательно переваривали и обильно отрыгивали назад, во внешний мир. Именно предателям в наших кругах доверяют, у них учатся. Вспомните хотя бы Кима Филби. Ну ладно, это уже лирика. Нет ни времени, ни сил. Степень доверия к вам Макмерфи и его коллег зависит от вашего профессионализма. Еще вопросы?

– Если я уйду, у вас будут большие неприятности.

– Ничего, как-нибудь. – Кумарин растянул губы в противной лягушачьей улыбке и немного посверлил Григорьева насмешливым взглядом. – Вы все-таки продолжаете лукавить, Андрей Евгеньевич. Вы, вероятно, хотите спросить о своей дочери? Думаю, ее судьба волнует вас куда больше, чем мои неприятности.

Григорьев не хотел. Ему было страшно поминать Машу в этом кабинете. Ему казалось, что можно сделать вид, будто ему давно дела нет до своей прежней семьи и ребенка он просто забыл. С отцами ведь такое случается, верно?

– Если вас изолируют, а потом, не дай бог, расстреляют, – задумчиво продолжал Кумарин, – у вас будет значительно меньше шансов увидеть Машу, чем если вы согласитесь на мое предложение.

– Если соглашусь, она останется в Союзе в качестве заложницы, – пробормотал Григорьев.

– В Союзе? Да вовсе не обязательно. Это зависит от ее матери, от нее самой. Если вдруг она пожелает навестить папу, переселиться к папе насовсем, а мама не станет возражать, мы поможем, нам без разницы, где она будет жить, – резидент ободряюще подмигнул, – мир только кажется таким огромным, на самом деле он маленький и совсем прозрачный.

Глава восемнадцатая

Холодильник был выключен и пуст. Следовало выйти под дождь, купить себе что-нибудь на ужин и на завтрак, и еще приобрести множество всяких мелочей: шторку для душа, плечики для одежды, моющие средства, туалетную бумагу, бумажные полотенца. Со дна чемодана Маша вытянула маленький японский зонтик.

Одеваясь, она вспомнила, что папа говорил по телефону про похолодание и теплую куртку. У нее действительно с собой была лишь легкая ветровка. Натянув ее на самый толстый свитер, застегнув до подбородка молнию, она отправилась на улицу.

Бабки ушли спать. У качелей Маша заметила девушку с гигантским мраморным догом, подошла и спросила, где находится ближайший супермаркет, который сейчас еще открыт. Оказалось, довольно далеко, на другой стороне Тверской, на Большой Грузинской улице, называется «Дипломат», работает до двенадцати, а чуть дальше, на площади – круглосуточная Тишинка.

«Тишинка? Очень интересно. Там же был грязный блошиный рынок!» – удивилась про себя Маша.

Несмотря на холод и дождь, она все-таки не удержалась, пошла через Оружейный и Маяковку, чтобы еще раз взглянуть на дом, в котором родилась и прожила до тринадцати лет. Обошла его с тыльной стороны, постояла во дворе, задрав голову, взглянула на окно на девятом этаже, окно ее комнаты. Оно оказалось открытым, ярко освещенным, кто-то сидел на подоконнике, курил и смотрел вниз, на Машу.

Самая знакомая, самая исхоженная, выученная наизусть, как таблица умножения, часть Тверской-Ямской от Маяковки до Большой Грузинской изменилась, но не очень. Фасады домов стали чище, но лица прохожих как-то грязней. Не осталось ни булочных, ни аптек, ни гастрономов. Сплошные бутики, банки, магазины эксклюзивной мебели. Все стеклянное, ярко освещенное, холодное и пустое.