Чувствуй себя как дома

— Теперь нужно придумать финал.

— Для книги или…

— Для всего сразу, — перебиваю я.

— Удачи, — говорит Лида чересчур радостно.

— Вы мне поможете?

— Нет.

Она наклоняет доску и высыпает помидоры в миску. Несколько кусочков летят мимо, на пол.

— Вы ведь в курсе, кто виноват, — щурюсь я, отодвигая миску. — Почему вы ее покрываете?

Лида фыркает и принимается резать капусту. Так и не дождавшись ответа, я замешиваю тесто, выкладываю на него яблоки и ставлю пирог в духовку. Все механически и четко. И вроде бы Лида здесь, со мной, но я чувствую, что разум она заперла в той самой клетке. Подальше от одержимости. Подальше от сомнений.

Аромат запеченных яблок и корицы преображает кухню и… нас. Он — машина времени. Над печкой висят часы — старые-старые. Что, если перевести стрелки на десять лет назад? Выйду ли я из этого дома маленькой девочкой? Найду ли папу?

Я вытаскиваю пирог из духовки и мою посуду.

— Для кого стараешься? — все же подает голос Лида.

— Для них. Спасибо, что не прогнали.

Переложив пирог на поднос, я устремляюсь к выходу.

— Ди не виновата, Аня, — летит мне вслед. — Убийца не она, а твоя мать!

Ложь. Глупости. Бред сумасшедшего.

— Идите к черту.

Лида заперлась в клетке. А в клетке можно наблюдать и, как бонус, жить вечно. На свободе — садить цветы, танцевать контемпорари и сдохнуть, шагнув на красный. Тот, кому по душе первое, понимает плохо. Тот, кому по душе второе, понимает хорошо, но недолго.

И я бегу, бегу от нее, от этой свихнувшейся старухи, вцепившись поднос с пирогом.

Мама любила скрипку и скучать по папе. Ее счастье горчило, и все же она радовалась, когда писала песни. А радостные люди не предают.

«Ты права. Не предают, — проносится в голове. — Привет, Аня. Меня зовут Ласточка».

Я выдыхаю.

Вот она, пестрит красками. Вот она, выделяется среди плеяды хижин, как западающая клавиша пианино.

«Все на работе», — скрипит Ласточка.

Я оглядываюсь — никого — и цепляюсь пальцами за забор. Мне не перелезть через ограду с пирогом. Я уже думаю оставить поднос на траве, как вдруг ворота распахиваются.

«Ты — своя».

Прокравшись в гостиную, я кладу пирог на стол.

Он с корицей, дедушка, как ты и хотел. Прости, что я так долго его делала.

Если бы можно было выжать этот дом, как кухонную губку, процедить воспоминания и проглотить их лекарством, я бы не пожалела Ласточку. Я бы сомкнула стены, клянусь.

И поэтому я готова танцевать контемпорари. Готова понимать недолго. Готова на красный.

Глава 37

Ди

ДО и ПОСЛЕ

Ди кладет на колени потрепанный блокнот, пахнущий яблоками. Для других он — сборник пыли, для нее — жизнь.

Она украла его у Захара, а он так и не заметил. Не успел заметить.

Ди ненавидит яблоки. Как же она их ненавидит. Они забрали у нее все, а на прощание подарили блокнот.

Страницы исписаны мелким почерком. Еще немного — и без микроскопа она бы не прочла. Ди хранит блокнот в вещах, между фиолетовыми колготками и платьями.

Сегодня годовщина. Прошло десять лет с тех пор, как они расстались. Два бойца. Две раненных птицы.

А если быть точнее — три.

Нет, Ди не жалеет. Разве что самую малость. Просто… Она так слаба без него.

И так глуха.

Она мечтает прожить все заново, и блокнот помогает ей.

Через открытую форточку, с улицы, льется знакомая песня — «Крылья». Ди это раздражает. У нее давно нет ни крыльев, ни того, кто любил «Наутилусов».

Она захлопывает форточку. В комнате образовывается вакуумная тишина.

За каких-то четыре часа Ди дочитывает до последней строчки. Ей срочно нужна сигарета, чтобы заново научиться задыхаться. Жаль, что история не дописана. А ведь финал — самое главное. Финал — обязательное требование, чтобы ожил сюжет. Смерть — обязательное требование, чтобы ожил человек.

Ди выскальзывает из кресла, берет ручку и начинает писать на чистых страницах.

* * *

Этот парень в сером растянутом свитере изо дня в день выбивал из меня дух. По вечерам я сворачивалась калачиком и рыдала. Под одеялом. Тряпка под тряпкой.

Тора, Тора, Тора… Мне казалось, что меня вот-вот вырвет. Тысячи «т», «о», «р» и «а» польются изо рта. Передозировка. До сих пор.

И наркотиков не надо.

Оживший дом оброс мускулами, словно Лида поработала и над его мышцами. Захар пялился на воскрешение друга с щенячьим восторгом. Разве что не лаял. А я едва сдерживалась, чтобы не прокричать ему в лицо: «Ты у меня в долгу!» Сейчас бы лежал в гробу со сломанной шеей и отпечатками мухобойки по всему телу, а Тора даже не приходила бы к нему на могилу.

Зато я бы посадила там маки. Я — верная. Она — шлюха.

Что, если девчонка с двумя родинками-рубцами от спиленных рогов не дочь Захара? А этот идиот повелся и добровольно позволил выколоть себе глаза. Он действовал вслепую и не принимал мою помощь. Плевал, что я всегда была рядом.

Он до одури любил «Наутилусов» вперемешку с Тартини. Воображал, будто они связывали его с девушкой, обожавшей «Квадратные глаза» и «Дьявольскую трель». У каждого есть свой сгоревший дом. Их домом была музыка.