«Чувствую себя очень зыбко…»

В Париже Сен-Жюст продал краденое за 200 франков и зажил так, что через три дня у него ничего не осталось, и закатил такое письмо матери:

– Мамаша, от умственного переутомления у меня стала бить кровь в виски, – болезнь, по словам врачей, очень опасная! Пришлось советоваться с знаменитыми специалистами – и все это влетело мне в 200 франков долга! Но откуда я их мог взять? Попросить у тебя, то есть сказать тебе о своей болезни – и напугать тебя насмерть? Поневоле пришлось поехать в Блэранкур и тайком взять у тебя вещи, чтобы, продав их, разделаться с этим проклятым долгом! Теперь я опять без копейки и жду, что ты пришлешь мне хоть что-нибудь… Уехал бы в Англию искать себе счастья, но боюсь, что морское путешествие еще больше взбудоражит мою кровь, и я умру в пути…

Госпожа Сен-Жюст, однако, была взбешена на этот раз по-настоящему. Кроме того, она оказалась все-таки не такой уж дурой, как предполагал ее сынок, – во всяком случае, не такой, как Франция да и вся Европа, которую удалось ему так блестяще одурачить впоследствии.

Вскоре явился полицейский, “взял молодого негодяя за шиворот” и водворил его в одну частную “лечебницу”, гораздо более похожую на острог, чем на приют для страдающих “от умственного переутомления”.

В заточении Сен-Жюст написал свой знаменитый “Орган”, эротическое произведение, рожденное претензией создать нечто в духе Вольтера. По определению Тэна, это “сплошная грязь”. А Ленотр говорит, что более всего поражает в этой сплошной непристойности беспросветная банальность его: ни единого живого слова ни в единой из ее бесчисленных строк!

Выйдя к концу марта 1787 года на свободу, Сен-Жюст, “уязвленный и полный ненависти”, впал в ничтожество: поступил писцом к суасонскому прокурору. Будущее его было весьма темно. Но тут, на его великое и неожиданное счастье, подоспела великая благодетельница очень многих ничтожеств, а также и тех, кого судебная медицина называет людьми “преступной и беспокойной воли”: революция.

Боже, с какой энергией кинулся он к ее разгорающемуся пожару! Он летает из города в город, он завсегдатай “клубов” и площадных собраний, он, не умолкая, вопиет о своей душе, которая “крещена свободой”, о суровости своей “миссии”, о “благородных мечтах Добродетели”, он уверяет, что он глубоко изучил героические образцы истории, дабы использовать их “во благо народа”, что он “рвется отомстить за человечество, за бедноту”, он цитирует фразы великих людей, только что выловленные из газет… Его слушали с разинутым ртом, ему дивились в Блэранкуре и Суасоне, как чуду, – ему, которого знали так давно и так хорошо! Да он и не упускал случая поддержать те впечатления, которыми ошеломлял он своих простодушных соотечественников: жгут, например, на площади что-то “контрреволюционное” – он выскакивает к костру и быстро кладет в огонь руку. Толпа каменеет от изумления. Когда же он объясняет ей, что он следует примеру одного славного Римлянина, энтузиазму нет границ… Кончилось все это тем, что вскоре он стал “подполковником национальной гвардии”, а затем и одним из избирателей департамента – и кандидатом в члены Законодательного Собрания.

На первых выборах он сел в лужу: его сторонники, бунтари самые крайние, сжульничали – внесли его в избирательные списки незаконно, ибо к августу 1791 г. он еще не имел избирательного возраста. Но зато какой триумф был устроен ему, когда он был избран в Конвент! Его осыпали аплодисментами и приветственными кликами, в честь его пылали факелы, звонили в колокола… Он вернулся в Блэранкур с выборов совершенно пьяный от успеха, но и совершенно преображенный: он точно окаменел, говорит Ленотр, он двигался теперь, как статуя, он говорил тихо, спокойно и важно, он опустил на лицо забрало непоколебимого бесстрастия – и с тех пор уже никогда не поднимал его… Еще существует в Блэранкуре домик, ныне забитый и необитаемый, с порога которого, ныне заросшего крапивой, некогда ронял Сен-Жюст медленные и напыщенные фразы благодарности “революционному народу” за ту высокую честь, которой народ почтил его. А в доме, где живет теперь племянница этого великого злодея и скверного актера, висит на стене его портрет, нарисованный пастелью, – голова с напудренными кудрями, с деланно-мечтательным и опечаленным взором. И старушка, указывая на него, говорит с благоговейной грустью:

– Мой бедный дядя Антуан…

* * *

Да, да, разукрасит – на время, конечно, – история и наших кровавых прохвостов. Уж на что хорош Луначарский (на Капри, над гробиком своего ребенка, читал “Литургию Красоты” Бальмонта). Но и Луначарского разукрасит.

“Еще не настало время для объективной оценки русской революции”. Да пропади вы пропадом со своей будущей объективностью! Нет, мы должны всеми силами стараться лишить вас этого удовольствия своей живой субъективностью. А то поди дожидайся в могиле своего Ленотра!

<Кутон> (Из “Окаянных дней”)

Одно из древнейших дикарских верований:

– Блеск звезды, в которую переходит наша душа после смерти, состоит из блеска глаз съеденных нами людей…

Теперь это звучит не так уж архаично.