Чужая боль

…Где-то далеко, за тридевять земель, началась Отечественная война, завязались жестокие бои. А в большом, заставленном шкафами с книгами кабинете по-прежнему сидел ночами профессор, перелистывая Овидиевы «Метаморфозы», и свет настольной лампы ярким кругом ложился на потускневшие от времени, заостренные буквы заметок, сделанных когда-то рукой друга Пушкина — Вяземского.

Устоявшаяся жизнь в доме Берсенина резко нарушилась, когда фашисты подошли совсем близко к городу.

Университет эвакуировался, Евгений Александрович успел только положить в небольшой чемодан гипсовый бюстик Вольтера, свою последнюю книгу… У подъезда нетерпеливо вздрагивал грузовик.

— Может быть, вы все-таки поедете с нами! — снова спросил профессор Анну Ивановну.

— Куда мне, — горько ответила она и, быстро перекрестив Берсенина, пошла к буфету: — Бутерброды-то в дорогу возьмите.

Когда он уже садился в машину, Анна Ивановна крикнула, высунувшись в окно:

— Кашне забыли!

Но грузовик поспешно отъехал. Она осталась одна. Ходила потерянно по гулким, пустынным комнатам. Все, что делала раньше, стало теперь никому не нужным, и руки, не привыкшие к покою, тревожно притрагивались то к одной, то к другой вещи.

Она остановилась у книжного шкафа в кабинете. Вспомнила о единственной ссоре с Евгением Александровичем за все время, что была у него в доме. Как-то впопыхах она закрыла кастрюльку с молоком книгой в светло-сером переплете. Возвратившись из университета, Берсенин увидел на кастрюле книгу, приподнял ее. Лицо его покрылось бурыми пятнами, и впервые в жизни он закричал странно визгливым голосом:

— Молоко — Плутархом!!

Даже сейчас, вспоминая эту ссору, старуха сокрушенно вздохнула. Но тут же неожиданно решила: «Надо сберечь ему книги». Она даже скупо улыбнулась своим мыслям. Когда профессор возвратится, пусть увидит, что «Плутархи» целы. Обрадуется, как малое дитя. Он не посмеет больше не подпускать ее к книгам. Берсенин доверял ей все: деньги, вещи — все, кроме книг. Он не разрешал прикасаться к ним.

Анна Ивановна начала перетаскивать библиотеку в подвал. Это было нелегкое дело. Она часто останавливалась, чтобы перевести дыхание, дать отдых рукам. Но повеселела и приободрилась, когда закончила работу и все книги оказались в подвале. Там же Анна Ивановна спрятала свой заветный сундучок с вещами, обильно пересыпанными нафталином.

Ее почти не огорчило, когда она несколько дней спустя увидела, как фашист, угрожающе что-то лопоча, увязывал в салфетку столовое серебро, как другой, странно похожий на Игоря, с трудом тащил свернутый трубой ковер.

…В тот день, когда Красная Армия вошла в город, старуха начала перекосить библиотеку в кабинет. Бережно перетирала она каждую книгу и ставила на полку, бормоча что-то утешительное.

Берсенин возвратился домой в морозное зимнее утро. Как всегда, безукоризненно выбритым было удлиненное белое лицо. Только теперь слегка прищуренные глаза профессора глядели не рассеянно и самоуглубленно, как прежде, а внимательно всматривались во все, что его окружало.

Евгений Александрович снова стал ходить в университет читать лекции в полупустых нетопленых аудиториях. Он видел, как истосковались по лекциям студенты, и сейчас чувствовал к этим юношам и девушкам особенную, неведомую ему раньше теплоту. Ему была приятна их жадность к знаниям. Гордясь студентами, он делал вид, что не замечает, как одеревенелыми от холода пальцами стараются они записать каждое слово, как, мучительно морщась от боли, подтягивает ногу с протезом вон тот, совсем молодой, у окна…

Особенно огорчало профессора, что фашисты, отступая, сожгли библиотеку университета.

«Эти гунны разорили и моих студентов», — думал он ожесточенно.

Вечером, составляя список книг для самостоятельного чтения студентов, он вдруг резко перечеркнул написанное:

— Бессмыслица! Этих книг они сейчас в городе не найдут…

Нервно побарабанив пальцами по столу, озлобленно подумал опять: «Они разорили и моих студентов!».

А через город на родные пепелища возвращались из тыла домой люди — в одиночку и семьями, со скудным скарбом и совсем налегке.

Как-то в профессорский дом зашла под вечер женщина, попросила у Анны Ивановны разрешения переночевать. Старушка помялась было, но потом повела женщину в свою комнатку, стала угощать чаем с пышками, расспрашивать. Дверь в кабинет Евгения Александровича была приоткрыта, и он слышал разговор женщин. Молодой тихий голос рассказывал:

— О муже с начала войны вестей нет… А сыночек мой, Максимка… — голос задрожал и стал еще тише, — в дороге осколком от бомбы… Дом наш при мне сгорел, когда уходили с армией из города. А все-таки тянет в родные места, покоя найти не могу…

— А идти-то тебе далеко, милая! — участливо спрашивала Анна Ивановна.

— Теперь недалеко, дней за двенадцать дойду.

— Да болезная ж ты моя, да куда ж ты в стужу такую, в пальтеце легоньком рваном! — жалостливо запричитала старуха.

Ей ответил печальный голос:

— Ничего… бабуся, доберусь… Может, маму разыщу…