Чужая боль

— Комедия! — повторил он с какой-то особой издевкой в голосе. — Отец велосипед к себе, а мать — к себе… Потом диван… И называют друг друга по-всякому…

А потом… меня делить стали. Она говорит: «Федю бери себе», а он: «Нет, он у тебя останется». А она: «Он — твой сын».

…Я незаметно выпрыгнул в окно и ушел. В другой город уехал… — Он кивнул головой в сторону пробуждающегося города: — В этот… В подвалах спал… На базаре бабушке говорю: «Давайте мешок поднесу»: А она меня к себе взяла… сюда. Я ей сказал: «Нет у меня родителей».

Он умолк. Совсем рассвело. И тогда Федя вдруг произнес слова, заставившие меня вздрогнуть:

— Лучше б они умерли!

Я испуганно взглянул на него. Передо мной сидел тяжко страдающий человек.

Чужая боль

В село Петровское Лида приехала три года назад, сразу после окончания педагогического училища. Ее Оленьке не было тогда и двух лет, а муж отправился в очередную командировку с партией геологов.

И, как всегда, Лиде самой пришлось решать все бытовые вопросы: находить комнату, определять дочь в ясли, привозить вещи с вокзала. Она делала все это и с горечью думала: «Как важно человеку иметь прочную опору в семье. Если нет такой опоры, все сложно и неуютно».

Село ей не пришлось по душе: длинное, немощеное, обдуваемое свирепыми песчаными ветрами, оно показалось ей чужим. Только школа согрела. Лиде достался второй класс «Б», и она увлеченно начала обучать его уму-разуму.

Потом незаметно привыкла и к селу, и оно стало даже нравиться: спокойное, задумчивое, стойко переносящее злые ветры.

…Сегодня предстояла контрольная по русскому языку, последняя в этом году, переводная, и они перестанут быть ее учениками, перейдут в пятый класс. Это, наверно, всегда будет немного грустным событием. Твои бывшие ученики. С ними уходит кусочек тебя самой.

Лида надела плащ и остановилась у постели дочери. Безобразница, вчера вечером нашлепалась по лужам и, видно, простудилась. Ночью отчаянно кашляла. Вот и сейчас лицо горит. Она положила руку на лоб девочки: ясно, температура.

Лида достала термометр, сунула его под мышку Оленьке, тревожно стала ждать. Девочка дышала тяжело. На ее лбу выступил пот. Боже мой, тридцать девять градусов! Что же делать!

Дождь сек оконные стекла. Он шел уже шестые сутки, казалось, ему не будет конца и солнце никогда не появится, и на сердце становилось еще тоскливей. Что же делать! Что делать! Она постучала в дверь хозяйки. Худая, со злым лицом, в застиранном платье, та появилась не сразу.

— Васильевна! — умоляюще посмотрела на нее Лида. — Олюнь заболела… Температура… А мне в школу… Я сейчас забегу к врачу, попрошу, чтобы пришел… Сама буду к двенадцати… Очень прошу вас… присмотрите.

Хозяйка осуждающе поджала и без того тонкие губы, и на мгновение Лида подумала: «К черту, все к черту! Какая тут школа! Побегу за врачом и с ним вернусь». Но тут же возникла другая мысль: «А как же дети! Ведь последняя контрольная!».

Васильевна проскрипела:

— Иди уж, раз такая крайность. Только после двенадцати я уйду.

Лида виновато улыбнулась, еще раз с отчаянием взглянула на дочь и вышла на улицу.

Дождь не ослабевал. Полтора километра отделяли ее от врача и школы. Она шла, пригнувшись, ожесточенно думая о себе: «Я плохая мать. Быть хорошей женой и матерью — это тоже, наверно, не каждой дано. Бросила своего ребенка ради чужих детей…»

Перед глазами стояла Олюня. В прошлом году, после приезда театра кукол, она сказала мечтательно: «Хочу работать в театре зайкой».

Она и сама походила на белесого кролика. Когда они поселились у Васильевны, Олюня как-то выпустила из ее крольчатника малышей, а к большим полезла сама. Решетчатая дверца на клетке захлопнулась. Так Лида ее и застала: сидит рядом с кроликами, ревет, а они сочувственно морщат носы.

И снова представила: лежит сейчас в жару… Бросила ради чужих детей… Лида приостановилась у старой высохшей шелковицы на повороте дороги. Ветки дерева походили на обезображенные подагрой пальцы Васильевны.

«Но почему чужих! — мысленно сказала Лида. — Через десять минут я буду у врача. Потом дам контрольную…»

«Мать называется! — казалось, услышала она голос Васильевны. — Их сколько, а у тебя одна! Разве ж они оценят!».

Да ей вовсе и не надо ничьих оценок. Просто она иначе не может. Вот и хотела бы с врачом пойти обратно и не может, как не могла зимой взять бюллетень, когда болела: как же пропустить уроки!

В класс она вошла, переполненная жалостью к брошенной дочери, ненавидя себя, мысленно представляя: вот доктор дошел до шелковицы, миновал развилку дорог, подходит к их хате. «Бросить все и бежать к нему. Если что случится, я никогда в жизни не прощу себе этого». Но руки сами достали листок с текстом, а голос произнес:

— Приготовьте тетради.

Взбудораженная, она совершенно не заметила необычайной взволнованности детей. Для этого она слишком занята была своей бедой. «Моя Оленька там одна, — думала она, — а вот эта… Барсукова сидит и не торопится достать тетрадь. Что ей! И что им всем! Перешептываются, ерзают. Барсукова даже головы не поднимает. Придумывает, наверно, какую-нибудь каверзу».