Чужая боль

— А ты сам! В военторге фонарик украл! Скажешь, нет! Не украл!

Никто в первое мгновение не поверил Аксенову. Но, когда поглядели на Ремарчука — глаза у него забегали, маленькое лицо сразу стало жалким — поняли: правду говорит Аксенов..

И сам Ремарчук недолго отпирался: верно, было… Осматривал в военторге фонарики — их там сколько угодно! — и зеленый такой, с кнопкой, взял на время… Подумаешь ценность!

Из отряда Ремарчука, конечно, исключили.

Директор школы Григорий Васильевич вызвал к себе отца Виктора — уважаемого на заводе слесаря…

Отец слушал директора молча, сгорбившись, низко опустив голову. Когда Григорий Васильевич умолк, отец поднял лицо с коротким разрезом рта, хрипло произнес:

— Позор-то какой…

Григорию Васильевичу стало жаль его, он попытался смягчить вывод:

— В этом возрасте так сильны мальчишеские соблазны…

Но отец отмел жалость, вставая, повторил:

— Позор-то какой…

…Через день, после уроков, к директору постучали.

— Войдите! — разрешил он.

На пороге остановился Виктор. Он похудел за это время, казалось, даже потемнел. Но Григорий Васильевич сразу заметил: к нему возвратилась та внутренняя собранность, что и прежде бросалась в глаза.

Ремарчук облизнул сухие губы и, глядя на директора большими ввалившимися глазами, сказал:

— Мы… с папой… отнесли фонарик… туда… И кавалерии я доложу…

В лице мальчишки, во всем его облике было столько нелегко давшейся решимости, что директор невольно подумал: «Ну, за этого парня теперь можно быть спокойным…»

Как становятся чужими

У моей младшей сестры Веры муж, Герасим Захарович Аркатов, работает тренером в спортивном обществе «Динамо». Несмотря на свои сорок пять лет, вид он имеет весьма бравый: коренаст, на короткой шее прочно сидит подстриженная «под бокс» голова с двумя складками на затылке. Аркатов длинным речам предпочитает краткость и решительность фразы. Вера долго не могла привыкнуть к его отрывистым, как команда: «подай!», «прими!», «сделай!» — без всяких смягчающих сопровождений.

С дочерью Светой у Герасима Захаровича сложились своеобразные отношения. Чаще всего он у нее спрашивал строго:

— Троек нет!

Узнав, что нет, напоминал для острастки:

— Если будет — месяц неувольнения в кино…

Этим, собственно, его озабоченность делами дочери и ограничивалась.

Как относилась к нему Света! Гордилась его боевыми орденами, бравостью, почтительностью, с какой обращались к нему соседи, побаивалась, по-своему любила. И уж, во всяком случае, была покорной дочерью.

Случай, о котором я хочу рассказать, произошел этой осенью, вскоре после того как Света начала ходить в девятый класс. Я удивился, увидев ее после каникул, — так она повзрослела, так неожиданно произошел в ней переход от угловатого подростка к девичеству с его застенчивостью и мягкостью. Хотя во всем ее облике была еще и какая-то незавершенность; бровки только намечались, полные неяркие губы к уголкам рта словно бы исчезали…

У нее толстые светлые косы, маленький нос, несколько бледное лицо. Глаза глядят, как у отца, исподлобья, но не хмуро, а пытливо, готовые каждую секунду приветливо улыбнуться, заискриться милым лукавством. Ко мне Света всегда относилась ласково, а в последнее время льнула душой особенно доверчиво.

И по тому, как она, открывая дверь, поглядела, как зарделась, почувствовал я, что есть у нее что-то очень-очень свое, и это свое чисто светилось в глазах, просило откровения.

— По физике сегодня пятерку получила, — скороговоркой сообщила она в коридоре. Но было ясно, что не от этого у нее так светятся глаза и вся она полна счастливого волнения.

Герасим Захарович встретил меня обычным покровительственным:

— Пришел! Хорошо.

Вера тотчас засуетилась, накрывая стол. Вот уж эта неистребимая русская привычка — угощать гостя во всех случаях жизни!

Сидя за столом, заговорили о школе, детях, о том, как сейчас порой легко относятся молодые люди к большим чувствам. На этом месте разговора Герасим Захарович, обращаясь ко мне, сказал:

— Подожди… Поразвлеку, — и вышел в соседнюю комнату.

Через минуту он возвратился, держа в руках общую тетрадь в синей обложке, и на лице его заиграла улыбка, которую можно было понять только так: «Вот посмеешься над тем, что сейчас услышишь, спасибо скажешь за представление».

Я случайно взглянул на Свету и поразился выражению ее лица: гнев, боль, презрение исказили его до неузнаваемости. И без того бледное, оно стало мертвенным. Глаза потемнели и сузились. Немного позже я узнал, что синяя тетрадь — это дневник Светы, извлеченный еще утром Герасимом Захаровичем из стола дочери. Сейчас девушка поднялась, протянула руку к своей тетради, сдавленным голосом сказала:

— Ты этого не сделаешь!

Аркатов продолжал все так же обещающе улыбаться:

— Почему же! Сделаю. Пусть Степан Иванович узнает, какой романчик завела моя дочь.

— Гера, ну зачем ты?! — умоляюще воскликнула сестра, по всей видимости, посвященная дочерью в то, о чем писалось в дневнике, и ошеломленная бестактностью мужа.

Надо было как-то спасать положение.