Чужая кожа

Мои глаза ловят привычное черно-белое пятно. Я не хочу туда смотреть, но мои глаза натренированы против моей воли. Я сжимаю крепче губы, и, как всегда, ощущаю рой ледяных бабочек в животе.

Я поднимаю глаза — взгляд мой упирается в огромную черно-белую фотографию, висящую на самом видном месте бара в обрамлении нелепо светящихся лампочек. Все оформлено так, чтобы эта фотография (или эта картина) намеренно бросалась в глаза. Мой взгляд застревает на ней, на привычных до боли нюансах белого и черного. Это ад.

Скучающий бармен ловит мой взгляд. Он рад любой возможности хоть о чем-то поговорить.

— Нравится? — он подходит ближе, довольно потирая руки, — это Вирг Сафин. Подлинник! Правда…

— Так уж правда… — ухмыляюсь я. Эта ухмылка похожа на оскал трупа, но бармен принимает ее за чистую монету. В нем есть что-то неприятное, в этом бармене — молодость, или тощие усики пройдохи, пробивающиеся над пухлой верхней губой.

— Точно, правда! Подлинник — настоящий Вирг Сафин, — бармен действительно рад поговорить.

— Тогда вам нужно поставить сюда охранника, — по какой-то нелепой инерции продолжаю ухмыляться я, — повесить вот так запросто подлинник Вирга Сафина… Честное слово, не шутки!

— Это хозяин его купил. Он у нас большой любитель. Тогда Сафин еще стоил дешевле. А ведь точно, теперь это действительно… — бармен издает какой-то дебильный свист, символизирующий целое состояние, и за эту пошлость мне хочется размозжить ему голову.

Но бармен, конечно же, не понимает моей реакции. Он все продолжает говорить.

— Теперь, конечно, Вирг Сафин — целое состояние. Хозяин страшно гордится этой своей покупкой. Готов день и ночь рассказывать, какой он молодец, что вовремя купил. Вообще-то он купил это фото в Нью-Йорке, пять лет назад. А знаете, ведь теперь все, что связано с Сафиным, страшно поднялось в цене — ну, теперь, после того, как…

Я громко стукаю бокалом о стойку и командую:

— Виски!

Получается достаточно вульгарно и грубо. Но продолжения темы («после того как…»), я просто не вынесу. Я не могу об этом слушать — сейчас.

Моя резкость обрывает бармена на полуслове, и он интересуется, добавлять ли виски в сок, или давать новый стакан. Я требую новый стакан.

Обжигающая жидкость льется в мое горло, и я замираю, словно грозный оклик раздастся вот-вот, за спиной… Но в баре по-прежнему никого нет. Я уже и забыла, когда в последний раз пила виски. Это блаженное открытие — оказывается, я умею забывать.

— А куда вы летите? — бармен все не может успокоиться.

— В Нью-Йорк.

— Вы там живете?

— Нет.

Я расплачиваюсь и собираюсь уходить. Меня останавливает окрик бармена.

— Подождите, девушка! — бармен выдыхает, вспомнив про Нью-Йорк, — мисс…

Я оборачиваюсь. Неужели мне всю жизнь суждено оборачиваться? По первому окрику, вот так.

— Вы забыли… на стойке… вот это… — бармен указывает на что-то, и яркий луч электрической лампочки отражается в моих глазах. Он ясно и отчетливо освещает осколки моей разбитой жизни.

Я возвращаюсь и беру в руки осколки моего прошлого — треснувшую от огня линзу из объектива фотокамеры. Она так мала, что помещается в моей ладони. Под вопросительно-пристальным взглядом бармена я опускаю линзу в карман пальто и, ухмыльнувшись в последний раз, быстро выхожу из бара. Я что-то шепчу себе под нос.

— Вирджин… Меня зовут Вирджиния… Меня зовут Вирджиния. Вирджин…

Напрасные предосторожности: я могла бы заорать в полный голос, и меня бы не услышал никто!

Сжав треснувшую линзу в ладони, я бреду в мертвых лабиринтах аэропорта. Я говорю о своей любви.

Конец августа 2018 года

Яркие лучи ослепительного калифорнийского солнца тонули в свинцовой мгле океана. Серой подушкой, неприступным гористым кряжем, свинцовой тяжестью вдалеке, гранитной плитой, захватившей для меня половину неба, был раскинувшийся вдалеке океан. Нет, не так… Просто когда петляло шоссе, то со стороны, противоположной холмам, он выступал передо мной с другого края дороги. И тогда, пытаясь его разглядеть, я сбрасывала скорость до минимума, и все пыталась понять, на что похож океан.

Яркие лучи солнца отражались на приборной панели тысячами мерцающих осколков стекляруса. Внутреннее убранство небольшого поддержанного мерседеса начинало светиться, словно по нему рассыпались драгоценные камни, или, на худой конец, настоящие стразы Сваровски. Это сияние не убивало, но слепило глаза.

И, конечно же, океан. Мне было тяжело здесь дышать. Все время казалось, что эта тяжесть как-то связана для меня с океаном. Но на самом деле все было в непривычно ароматном для меня воздухе Южной Калифорнии, в котором было намешано так много всего, словно воздух представлял собой густые эфирные масла. Но я винила во всем океан. Он и пугал меня, и подавлял, и манил к себе, и я так и не смогла разобраться в своем отношении к этим мощным свинцовым водам, которые пугали меня тем, что были так похожи на мою жизнь, грозную, как готовое к битве войско, но в то же время призрачную, к которой я все не могла дотянуться рукой.