Чужая мать

Пока поднимались по узкой, очень гулкой лестнице, он думал, как невозможно и хорошо было бы высыпать ей под ноги самосвал цветов, и завидовал художнику Пиросмани, который однажды с телеги засыпал цветами всю улицу, где жила его любимая, но сейчас деликатность требовала, чтобы у него не было даже цветка в руке, а потом возникнут другие заботы и желания. Жизнь несовершенна!

Это было второе важное открытие за день, столь же глубокое, как и первое, и он опять улыбнулся.

— Валерии Викторович!

Таня ждала у распахнутой настежь двери квартиры.

— Викторович, Викторович, — повторил он и захохотал, потому что получилось похоже на ворчание.

А ворчать было не обязательно, потому что все шло как нельзя лучше, и даже подумалось, что на этот раз везенье его, самое счастливое за всю уже немаленькую жизнь, обойдется без катастрофы. Тьфу, тьфу, тьфу.

— Валерии Викторович, — повторила Таня, — перед тем как с радостью принять вас дома, я должна сказать, что... помню все, и наши прогулки под весенними деревьями, и ваши честные слова, но... теперь их лучше всего забыть.

— И мне? — спросил он.

— И вам. Лучше всего. Я, наверно, виновата, что сразу не сказала вам этого? Вот, сказала.

Было бы на что сесть, он сел бы, но он стоял на лестничной площадке и только спросил:

— Таня! Что произошло? Вокруг вас.

— Ничего. Ровным счетом.

— А с вами? Что происходит с вами?

— Не знаю. Мы не будем об этом говорить? Ладно? Пожалуйста!

Она была такой же легкой, упругой, напружиненной. Расстегнула плащ, поправила волосы... А он... Ну, что? Не смотреть на нее? Уйти? Вот за этим он и ехал сюда? Все?

Дверь в кухню быта тоже распахнута настежь, оттуда, навстречу им, летело последнее солнце этого дня. Таня пошла туда стремительно и как-то испуганно. Откуда было знать Лобачеву, что утром она сама закрыла кухонную дверь. А сейчас — настежь. И догадалась: Костя заходил переодеться. Ведь съемка. «Что же Костя надел?» — подумала она, вспоминая, как кинохроникеры предупредили, чтобы ветераны и молодые обратили внимание на одежду. Да не все ли ей равно?

В кухне она увидела на стенах акварели. Нашел место, где повесить! Испугался, что за комнатные стенки от нее нагорит?

Пузатый кувшинчик рыжел на траве. Солнце касалось его, и он смеялся, веселый и нелепый. А почему нелепый? Одинокий и на траве. Почему на траве-то? Ведь это ее кувшинчик, она купила, чтобы подарить Косте, но... Стоял себе с другой посудой в серванте. А выбрался на траву. И мостик из двух досок с березовыми перилами, какой в деревнях, кажется, называют кладкой. Впрочем, кладка из бревен, наверно. И тот самый рассвет, о котором рассказывал Мишук. Вспарывая воду, свет утра трепетал в реке.

— Валерий Викторович! — вспомнила Таня. — Гляньте! А я пока займусь кофе... До сих пор пользуюсь вашей зажигалкой.

Сунув для удобства руки в карманы и раскачиваясь на носках, Валерий рассматривал этюды.

— По-моему, превосходно.

— Смеетесь?

— Условимся, я говорю сегодня только серьезно.

— Условились, — согласилась Таня. — И скажите, вы знаток, ценитель? Ну, вы часто смотрите живопись? Я — нет.

— Мы оба знаем — у настоящего есть одна особенность. Его видно сразу.

— Это работы, — сказала Таня, ставя на стол чайник с кипятком и разбрасывая по чашкам растворимый кофе, — моего мужа, Кости.

— Коська... Его так звали, маленького.

— О картинах, картинах! Хотите посмотреть еще? Нужно достать коробку с антресолей. Помогите, Валерий Викторович. Вон стремянка.

Поистине судьба неисповедима, и под дулом пистолета Лобачев не мог бы предсказать, что будет сегодня в этой квартире стоять на стремянке с пыльной коробкой на голове. Тяжелая коробка оказалась набитой старыми акварелями Кости.

— Вот это что? — спросила Таня сразу, раскидав по полу листы, где кольцами свивались рыжие, желтые, фиолетовые туманы, закипавшие от жара, клубилась загадочная душа огня. — Абстракция?

— Портрет.

— Опять смеетесь? Вы же обещали.

— Я и не смеюсь, — сказал он. — Это чугун. Неужели не узнаете?

— Где? — Таня повернула к себе лист с полыхавшим туманом. — Неужели детская рука?

— Мог и Михаил Авдеевич схватить Коську под мышки, поднять и показать в «глазок», как рождается чугун, а может, это, так сказать, поздняя попытка, ставшая тайной в коробке.

— Не смейтесь же! — крикнула Таня.

— Я грущу. О Косте.

— Валерий Викторович! Извините, но я не выношу декламации. Почему — грущу?

— Костя прозевал себя. Он неудачник. Может быть, тут ответ на вопрос, которого я не рискую задать. Старомодная женская слабость — предпочитать несчастных. Прикинуться несчастным, что ли? Но... все есть! Положение, любимое дело, квартира, машины — казенная и своя... На дачу записался. Будет и дача! А жизни — не сделано. Все есть, а счастья нет! Это не по-божески... Почему, Таня? Вы умная, скажите мне — почему?

— Знаете, на бога надейся, а сам не плошай. Счастье дастся нам труднее, чем мы думаем. Оно не дается, не берется... Оно, так я поняла, создается.