Чужая мать

— Мы с тобой во многом нуждались, как в корке хлеба... А сейчас отпало это, и человеку не совестно жить, скажем, по призванию.

— А жизнь — что? — люто спросил Афон.

— Работа, — ответил Михаил Авдеевич.

— Работа! — крикнул Афон, подхватывая. — А если они работать не хотят? Вон твой Костя картинки мажет!

Михаил Авдеевич покусал усы.

— Помню, «бабушка» Сережа рассказывал мне, как художники работают. Сам еще живой, а рука уже сухая. От работы.

— От работы?

— Он рассказывал, а я...

— Что?

— Смеялся... Вроде тебя...

Афон отфыркался и спросил подозрительно:

— Ты это... чего? Хочешь сказать Коське, чтоб бросал нашу печку и валил в художники? Ну, ну...

— Сейчас уж поздно, наверно.

Ответ был таким тихим и мирным, что Афон сразу и не понял.

— Да нет, еще не поздно. Он обычно дотемна отплясывает. Я насмотрелся...

Солнце, правда, еще не село, хотя верхушки деревьев уже заслонили его, и Афон поднялся, чтобы снова увидеть огненный круг у самой земли. Вынул сигаретку, разломил.

— Вот так, — сказал, — напополам ломаю.

— Зато куришь в два раза меньше.

— В два раза чаще, — опять засмеялся он и вдруг, удивленно оборвав смех, повернулся к горновому, как по тревоге, и долго приглядывался к нему: — Миша! Ты что сказал? Поздно ему художником стать, что ли? Это?

— Оно самое.

Тихие слова его были не мирными, а безнадежными.

— А ты, никак, жалеешь? — пошел Афон на горнового и пропел, разводя руками. — Да-а-а! Объясни, был бы ты счастливый, если бы он не чугун варил, а...

И Афон довольно комично передразнил Костю перед этюдником.

— Так я, наверно, родил Костю для его счастья, а не своего...

Афон опять выпучил глаза на горнового и воскликнул, удивленный чем-то значительным:

— Гляди-ка! Нет, погоди, Миша, погоди... А для чего же ты сам родился и чугун варил всю жизнь, пока силы были?

Михаил Авдеевич сказал не сразу:

— Может, для того, чтобы Коська стал художником...

— Да-а! — снова протянул Афон почти восхищенно. — Фу ты черт! Разыгрываешь меня? Ну давай, всех металлургов — в художники!

Михаил Авдеевич пережидал, пока Афон крутил головой, а сам начал улыбаться — все шире.

— Зачем — всех? Не получится. Меня, например, сколько ни бей, художником не сделаешь. Да и тебя. А одного, скажем, или десяток послать — металлургов не убудет.

Он все еще улыбался, но улыбка у него была какая-то печальная, не храбрая. Присев рядышком, на скамейку, Афон помаялся, покашлял в ладонь и спросил, повернув к другу раскрасневшееся лицо:

— А чего ж он сам? Где был? Дожидался, пока поздно будет?

— Моя вина...

— Да-а... Слышишь, Коська кричит. Зовет. Иди... Этюдник был уже закрыт, кисти вымыты и вытерты, по лицу Кости, усталому донельзя, растеклось удовлетворение — до румянца, словно бы поджегшего щеки, как у «бабушки» Сережи. Костя отчаянно курил, дым лез в глаза, он морщился и отмахивался. И отступил на шаг, когда старик присел на крыльцо «кибитки», его шершавую ступеньку, сколоченную когда-то своими руками.

— Хотел показать тебе, да решил — потом. Еще не все! — сказал Костя, размахивая дым, потянувшийся в сторону отца.

Хорошо было на участке. Небо здесь раскидывалось просторней, чем над городом, стены и крыши не лезли в него наперегонки, не закрывали, и вечерний свет таял над землей еще долго, хотя солнце скрылось. Легкий воздух, казалось, не колыхался, однако дым полз, подчиняясь какому-то неощутимому воздушному току. Костя отшагнул еще дальше со своей сигаретой.

— Да кури! А я могу погромче говорить. Нас тут двое, Афон домой отправился. Да что — двое! Я и на людях — то же самое... Вот будет у Зины этот вечер «Рабочая династия» — выступлю. Я себе пощады не прошу.

— О чем ты, отец? — спросил Костя, щурясь уже не от дыма, а от непонимания и беспокойства.

А старик, опустив голову, сказал так, как будто он один сидел на крыльце и рассуждал:

— Свою судьбу я выбрал? А чем сын хуже меня? За что я наказал его так, что — не поправить?

— Чушь! — закричал Костя, пугаясь за отца и следя за его рукой, шарящей под пиджаком. — Никчемушняя чушь!

— К чему, — возразил отец. — Бросай дымить и садись. Сядь!

Он прихлопнул ладонью возле себя.

— Даже не хочу об этом говорить!

— А я хочу.

— Не надо!

— А мне надо.

И Костя смял и отшвырнул подальше свой окурок и нехотя присел на ступеньку.

— Я пришел серьезно поговорить, — признался отец, улыбаясь и стараясь спрятать одышку. — Будто последний раз...

— Не пугай.

— А ты не бойся. Никто не хочет умирать и расставаться с жизнью, а все же... — глаза его обежали сад и кусочек неба над деревьями. — И я не хочу...

— Отец!

— Мы трудно жили, но интересно. Работа, работа! Все — в работе. Вышли на пенсию, удивляемся — а еще есть трава!.. Но я на свою жизнь не жалуюсь. Что же в ней было интересного, в нашей жизни? Вот что. Не для себя жили, для вас. Может, лучше было бы мне умереть в тот день без сомнения, что ты у меня счастливый... А может, лучше, что я узнал, какие муки тебя мучат. Слушай, Костя. Я с себя вины не снимаю...

— Чушь! — не выдержав, повторил Костя. — Какая вина?