Чужая мать

— Что если ты придешь к ней совсем, то обманешь ее еще сильней, как еще не успел покуда. Ты сделаешь ее самой несчастной. Тебе ведь это уже известно?

— Да.

— Ступай к ней!

— А после?

Отец сказал, что потом настанет пора вернуться домой, где ждал Мишук и была Таня.

— Что я скажу Тане?

— Пришел домой.

— Я разучился разговаривать. А она — слушать.

— У Юли попросишь прощения за меня. Мол, отец просил.

— Не пойду.

— Трус.

Костя начал доказывать, что сейчас не может, не готов, и на проезжей дороге разошлись по разные ее стороны, потому что Михаил Авдеевич потребовал адрес Юли и сказал, что сам поедет к ней, не откладывая.

— Она у меня была. Теперь я к ней. А потом к Тане. Я все смогу. Ты знаешь, на чем только и бывает настоящее счастье, если оно бывает? На правде. Это тебе мое завещание.

— Перестань!

— А чего? — хмуро засмеялся отец. — Завещания пишут и за десять лет до смерти.

И автобус увез его в сумеречную пестроту разноцветных окон, вспыхивающих тем гуще, чем глубже залезала в город урчащая железная коробка с людьми. Ее мягкие воздушные колеса перекатились с булыжника на асфальт и через некоторое время должны были остановиться на той самой улице, что назвал Костя.

Но за одну или две остановки до этого Михаил Авдеевич сошел с автобусной ступеньки на дорогу. Тротуар показался ему самой большой высотой, которую приходилось когда-нибудь брать в жизни. Но все же поднялся, а еще через два шага остановился, будто все силы кончились. Не мог ни ступить дальше, ни дышать.

Какая-то женщина подошла сбоку, справилась:

— Вам плохо? Помочь?

Он не разглядел ее, боялся повернуть голову. Женщина была терпеливой. Еще раз спросила, и он ответил:

— Сейчас...

Она взяла под руку, за локоть.

— Тут во дворе скамеечка есть, я вас отведу, посидите. Что с вами?

— Не знаю...

— Первый раз так?

— Бывает...

— К врачу надо.

— Да...

— Может, «скорую» вызвать?

— Нет...

Она завела его во двор, без единой электрической лампочки, освещенный только тусклыми полосами света, легшими на свежую траву из зашторенных окон. Двор словно бы уже окунулся в ночь, даже огрызок луны висел над ним так низко, что с улицы было не видно, загораживал соседний многоэтажный дом.

Это все он рассмотрел позже, когда посидел на дворовой скамейке, а женщина уже ушла, постояв рядом недолго. Он так и не сказал ей фразу, которую хотел сказать первой, да не мог:

— Сейчас начну дышать. Как будто подавился.

Из старого низкого дома вышел какой-то парень, посмотрел на него, покурил в дверях. Михаил Авдеевич спросил, где нужная ему улица. Парень, похоже, был нетрезвый, не ответил, качаясь и цепляясь за косяки. А потом, вслед за ним, высунулся из калитки и крикнул:

— За третий угол направо! Понял?

Он отсчитал три угла... Потом пришлось подниматься по широкой старой лестнице на третий этаж. И это одолел. Со многими остановками, правда.

Дверь открыла старуха, которая его сразу узнала. Уши, что ли? Бадейкинская порода. Последовало громкое — явно с перепугу — приглашение войти в коридор, и за комнатной дверью, скрывшей старуху, он услышал шипенье ее паникующего голоса:

— Юль! Костин отец! Что говорить?

— Где ж он? Что ж ты его оставила, мама! — и Юля сама выскочила в коридор и засуетилась, помогая ему раздеться и повторяя, что ей очень приятно. Повторяла и повторяла.

Невольно подумалось — а она трезва? Лишнего он не хотел думать, но — буфетчица, должно быть, не брезгует. Откуда ему было знать, как она боится пьющих?

На столе выделялась швейная машина, обкиданная безумно яркими крепдешиновыми лоскутами, которые Юля быстро сгребла и убрала на подоконник, приговаривая:

— За платье взялась подружке. С работы. Давно уж обещала, а настроения все нет! А она обиделась до смерти, не понимает, что даже чужого платья без настроения не сошьешь... Ну ладно!

Старуха меж тем оделась, расшаркалась, поклонилась:

— До свиданья вам. Ухожу.

Он испугался, не из-за него ли.

— Мама на службу, — сказала Юля, а старуха добавила:

— Сторожую в универмаге, — подошла к этажерке и стала рыться в разукрашенных тонких книжках.

— Мама, опоздаешь!

И вновь зашипело за дверью, теперь в коридоре.

— Юленька, помни, он больной...

— А я думаю, поздоровей нас. Вон, и ездит, и ходит. Выдумал себе болезнь, чтобы сыном заправлять. Всю жизнь ему перекорежил.

— Нет, ты с ним поласковей...

— На всех ласки не хватит!

— По-человечески...

— А Людочка говорит, как только по-человечески, так и погорела! Выродилось это, мамочка!

— Не сходи с ума.

Она засмеялась:

— Меня еще в школе называли ненормальная Юлька!

Когда Юля уселась за столом, напротив него, с улыбкой, такой же милой, как и настороженной, а потом вскочила, накинула на плечи, на свой легкий халатик, кофточку, потому что в вечерней комнате довольно прохладно было, а отопление уже выключили, и снова села, снова заулыбалась, он сказал:

— Разговор у нас, доченька, хочешь не хочешь, а жесткий будет. Малорадостный.

— А я другого и не жду! — ответила она, все еще с улыбкой, немного отъехав от стола на стуле, закинув ногу на ногу и сведя рукой воротник кофты на горле. — Зряшное предупреждение.

— Но сначала я у тебя хочу прощенья попросить.