Чужая мать

Он шел легко и воздушно, вздымаясь и сбрасывая с себя летучий пепел, хлопья которого бабочками зареяли в вентиляторных вихрях. Бабочки были иллюзорными и рассыпались от любого.. прикосновения, казалось, даже от взгляда. И, несмотря на головокружительные старания вентиляторов, в литейном становилось жарче и жарче.

Сгустком белого света чугун вырывался из пробуренной, продырявленной лётки и растекался по желобам, чтобы уронить свои, сияющие струи в чугуновозные ковши, которые разольют его по «чушкам».

Ветераны вытирали пот в складках морщин. Или слезы? Кто их знает!

В одном месте желоб вдруг переполнился шлаком, пенная жижа нарастала, угрожая хлынуть в металл, испортить его, и Афон закричал, но Костя сам увидел и опередил — двое горновых по его команде крюками уже наращивали перемычку, а еще двое очистили сток, для шлака, и шлак, вскипая и ерепенясь, схлынул. Все это оператор снял.

— Молодцом, Константин Михайлович! — крикнул режиссер, летая по всему двору, словно его внушительное тело стало легким, как воздушный шар, и никак не держалось на месте под вентиляторами. — Часто это бывает?

— При каждом выпуске, — ответил Костя. — Не одно, так другое.

А режиссер, с микрофоном в руке, уже подбежал к Михаилу Авдеевичу:

— Не хотите несколько слов сказать в микрофон, прямо здесь, в литейном?

— Нет, — завертел головой Михаил Авдеевич.

— О своей династии, хорошо бы!

— Пусть о нас другие говорят, у меня такое правило.

— Хорошая фраза. Записали? — спросил он помощников.

И выпуск кончился, и съемка кончилась. Режиссер надернул на лоб кепочку с большущим козырьком, похожим на те, какими обычно рыбаки на берегах их речушки заслонялись по воскресным дням от солнца, неудержимо хлещущего из своей небесной лётки.

Старые дружки крепко пожали руки и разошлись до вечера, до встречи во Дворце культуры. Но Афон не отпустил Михаила Авдеевича:

— Мне помощник нужен.

— Куда?

— Да пустяк! Скосил траву на участке, пропадает трава, а душа не терпит, обещали телегу на заводе, сложим воз и отвезем одной тетеньке.

— За чарку? — без зла спросил Михаил Авдеевич, скорее озорно.

— Ну, люди! — воскликнул Афон. — Никуда от них не денешься. Нет подумать об одинокой тетеньке, о живой корове, так они — о чарке!

— Давай, поехали. Только что ради живой коровы!

Так они в этот день оказались на садовом участке, овеянном запахами первого сена, пряным духом, от которого, как в детстве, замерло сердце. Лошаденка, разнузданная Афоном, тут же принялась жевать траву, может быть впервые попав на такое приволье после многолетнего сухого пайка, а они вооружились вилами и граблями.

Михаил Авдеевич волновался — получится ли, но сразу выяснилось, что руки сами помнили. Этого нельзя забыть, как нельзя разучиться плавать. Вилы набирали крупные охапки сена, и те, одна за одной, безостановочно взлетали на телегу.

Поначалу работали молча, прощая друг другу, что с одной стороны телеги вздулся горб, а с другой сено ложилось ниже, пришлось разровнять, раза два ковырнули землю, сделав вид, что не заметили, разок сшиблись вилами над телегой, и один удивленно хмыкнул, а другой сказал:

— Отдохнем, брат?

И начали изредка приостанавливаться, вытирая тылом ладоней помокревшие лбы, и опять размахивали вилами, словно подхватывали мелодию, которую слышали они одни, не давая ей угаснуть.

— И покажут нас на экранах? — спросил Афон.

— Тебя нет. Курносый больно.

— Хрен с ним, — сказал Афон, — а приятно!

— И сама Клава чарку поднесла.

— Да, придется Валеру попросить, чтобы каждый день «Волгу» присылал.

— А что? В министерстве ему поручат.

От неожиданного и милого дела, оттого, что не расстались сразу после утренней встречи, у них было такое хорошее настроение, о каком можно только мечтать.

— Гей, стой ты, чертяка! — прикрикнул Афон, замахнувшись вилами на лошаденку, которая иной раз оттягивала телегу быстрее, чем они успевали подобрать сено.

— Выпряги, — посоветовал Михаил Авдеевич, остановившись. — Дай свободу живой лошади. Думай не об одной корове.

И пока Афон освобождал от хомута и выводил из оглобель заводскую конягу, ежедневно перевозившую по исхоженным маршрутам какую-то рухлядь со склада на склад, Михаил Авдеевич постоял маленько, прислушиваясь к себе. То ли кольнуло слева, то ли предупреждало об осторожности предчувствие этой боли.

Афон пустил лошадь, дав ей шутливого пинка для вида, а Михаил Авдеевич стоял, опасаясь, что шевельнется — и боль схватит и все застопорит. И отменит радость. Будешь тут торчать для ничего.

Затомило, что так и не поговорил с Таней. Не было у него толкового слова, и мать не подсказала, а молитвы читать — все равно что лясы точить. А может, права мать? И не надо никаких слов?

Жить бы подольше. При нем они не посмеют разбежаться, а там — одумаются...

Ну, правда, солнце светит, трава пахнет, Афон песенку мурлычет, чего тебе?

— О чем думаешь? — спросил Афон, подходя.

— Знаешь, Афон, какое у человека самое трудное дело в жизни?

— Ну?

— Прожить свою жизнь.

С одной стороны воза образовалась тень, и они упали спинами на мягкое сено, будто подперли воз.