Чужая мать

— Шутник! Ты всегда веселый был, Миша. Помнишь, как мы первый раз возили отсюда сено?

— Тетеньке?

— Дяденьке... Соорудили воз, сел я — дерг за вожжи, а конячка меня не слушается. Ноль внимания. Ну, полный ноль!

— Чего это так?

— Друг мой привязал вожжи к оглоблям, я их и погоняю, а конячка траву жует.

Они смеялись, а боль лезла под лопатку. На воз он еле взобрался, Афон и руками подсаживал, и плечо подставлял. А когда, качнувшись, выплыли на дорогу, Михаил Авдеевич спросил:

— Далеко твоя тетенька живет?

— А что?

— Сворачивай, брат, в больницу...

И так обыкновенно прозвучала его короткая просьба, что Афон еще пошутил:

— По сиделке, что ль, соскучился?

А он только подумал: хорошо, что не дома, никого пугать не придется, зато в самого проник незнакомый страх...

Он попытался отвалиться на пахучее, неколкое сено, и тут же застонал, и нашел силы опять присесть.

— Лежи! — приказал Афон.

— Сидеть лучше.

Воз двигался, и глазным стало движение. Воз поднимался над заборами, над крышами садовых домиков и даже над деревьями, а окружением стало небо. В нем было много воздуха.

— Косу бы, — прошептал Михаил Авдеевич.

— Да есть у меня коса! Чем же я косил? Пальцем, что ли? Эт, человек! Обкосим и твой участок, успеешь. Нам во Дворец культуры через два часа. Как тебе, Миш?

— Ко-ря-во...

Коняга уже бежала рысцой, и воз покачивался, и свежее сено шуршало в нем, будто ветер гнал и гнал по асфальту вороха сухих листьев. Шуршащий шум был непрерывным, как у моря, наверно.

Афон подгонял конягу вожжами и бормотал:

— Держись, Миша... Старайся, родной... Чего ты говоришь?

Он приблизился к другу, коснулся щекой белых его усов, но слов разобрать не смог, рваные и тихие звуки уже не дотягивались друг до друга.

— Кос... Кос

«Все косу требует, — догадался Афон. — Или Коську зовет?»

Какая-то тревога выгнала Елену Степановну на улицу. Она ждала мужа к обеду, но обед уже не первый раз остывал, Зина звонила домой по новому телефону, поставленному сегодня, кричала, где отец, тоже волновалась, и что это, мол, за хозяйка, не знает, где ее муж, сама принялась разузнавать, снова позвонила и сообщила, что добилась в хозуправлении — дядя Афон взял телегу и поехал на участок, а отец, конечно, с ним, вот люди, поехали за сеном, другого времени не нашли, и Елена Степановна успокоилась чуточку, но все же вместе с Мишуком добралась до угла.

Отсюда я увидели воз. Он уже въезжал на Сиреневую. Лошаденка, притомившись, шагала понуро. Прохожие, давно не видавшие на городских улицах возов с сеном, оглядывались, и кое-кто улыбался. А Елена Степановна вскрикнула:

— О-о! На сене едут. Как мальчишки. Надо же! Два деревенских деда, ну что ты скажешь.

Воз был еще далеко, когда Мишук разглядел и встревожился:

— А чего это он сидит... а он лежит?

И бабушка схватила Мишука за руку и потянула навстречу. Они бежали, и уже Мишук тянул бабушку, проклинавшую тяжелые ноги, и она остановилась, а Мишук бросился вперед. Хотелось, чтобы дел привстал и показал свои снежные усы, но дед не шевелился, и захотелось, чтобы рядом объявился папа, были его рука и голос.

Но папы не было, а воз странно остановился в отдалении. И опять медленно поехал навстречу.

19

Надев наконец парадный пиджак для вечера во Дворце культуры, Костя вошел в кухню, где Таня раскладывала пасьянс из маленьких карт, любимых Мишуком. Они были немножко ядовитыми из-за нестерпимо четких красок, но забавными.

— Таня, я не могу больше. Это, наверно, не прощается, и я не спрашиваю, способна ли ты простить. Сможешь ли ты жить с этим? Я не умею говорить... Давай попробуем. Давай попробуем. Давай попробуем!

Самому казалось, что он будет повторять без конца, но, поскольку Таня молчала, он тоже замолчал и смотрел на нее. Она это увидела, когда подняла на него глаза и вдруг сказала:

— Тебе надо причесаться, волосы во все стороны торчат.

Он порылся в карманах и не нашел там никакой расчески, потому что пиджак надевался редко, и Таня сняла со своей головы и положила перед ним гнутую гребенку. Может быть, она сделала это механически, но Костя расценил ее движение как самый добрый знак. Тихонько, чтобы не спугнуть удачи, подкрался рукой к гребенке и на цыпочках вышел в ванную. Он смочил встрепанные волосы водой и уже почти причесался, когда послышался голос Тани:

— Та женщина... Юля... Ты говорил с ней?

Он вышел и снова остановился в дверях кухни.

— Она уехала.

— Ты попросил ее сделать это?

— Нет. Когда я пришел к ней, чтобы поговорить, открыла соседка и сказала, что она уехала. Совсем. На днях...

Он промолчал, что носил ей один из своих недавних этюдов, где кудрявые березы купаются в щедром свете дня, тщательно завернул в газету, замотал шпагатом и понес, чтобы подарить на память, но не пришлось ничего ни дарить, ни говорить.

— Я сказал бы ей, что жить с ней не сумею, даже если ты...

Со всех сторон все чаще внушали мысль, что любовь не больше чем людская выдумка. Но даже это не разубеждало, любовь была сильнее всяких слов о ней. И, полный любви к женщине, которая приехала с ним в этот город десять лет назад и прожила эти непростые десять лет, он не сводил с нее глаз.