Чужая шкура

Выйдя из кондитерской, я сел на заиндевелую скамейку на углу набережной, подложив вместо подушки гигантский «спекуляус». Смотрю на дом напротив. Хочу представить себя там, внутри, за ослепшим фасадом с картонными заслонками вместо окон, перенестись в декорации, что были там до пожара. Быть может, на месте самого большого провала, под зубчатым выступом крыши, и находился номер двадцать восемь, где Карин открыла для себя радость чтения благодаря наезжавшей каждый год ливанке. Я примеряю на эти обугленные руины слова из ее писем и жду. Сам не знаю чего. Вдруг на меня снизойдет озарение, или что-нибудь случится… вдруг я увижу ее стройный силуэт в бесформенном анораке, или наушники на кудрявой головке, или пальчики, залезающие под заколоченную дверь, чтобы добраться до письма… Я цепляюсь за одно-единственное правдоподобное объяснение: знакомая мне девушка живет где-то поблизости, когда она была совсем еще юной, история Карин Денель, ее трагическая гибель в огне не могли не произвести на нее впечатления, потому она и представила себя ею, выбирая псевдоним. Другой вопрос, отчего бы ей не писать мне под настоящим именем. Почему она решила скрыть свою жизнь (истинную, банальную или полную тайн) от писателя, которого хотела покорить? И что связывает ее с кондитером, который уменьшил целый город до размеров витрины, точно так же, как она уменьшила мою книгу до размеров макета?

Конечно, я мог бы зайти на почту, порыться в телефонной книге, мог бы навести справки в турфирме, в лицеях, у других продавцов… Но эта обстановка, это леденящее душу очарование, которое навевает на меня скамейка, отбили у меня всякое желание двигаться. Есть ли во фламандском языке женский род у слова «самозванец»? Я встретил на своем пути такую же лицедейку, как я, сестру-близняшку, которая, сама того не ведая, повторила мой путь, но быть может, она меня давно разоблачила и пощадила, так я тоже ее пощажу, да, я только что принял такое решение, сидя на торте, хрустящем при малейшем моем движении. Судьба вымышленной Карин — вот отличный сюжет для моего романа, именно такую историю мог бы написать Ришар Глен, она просто создана для него.

Туристы фотографируют отель, увековечивают себя на фоне развалин. И жуют на ходу, листают путеводители, поглядывают на часы, а их дети в банданах кислотного цвета водят по стенам красными лазерными лучиками, будто снайперы, и стреляют: «Бу-бух!» — на всех языках мира. Прямо как на Монмартре. Та же речь, те же лица, те же камеры и прочие прибамбасы. Только вид у них не такой запыхавшийся, здесь ведь никуда подниматься не нужно.

Без четверти четыре к отелю подъехал почтальон и, соскочив с велосипеда, сунул под дверь два конверта. Мое сердце понеслось вскачь. Почему два? Выходит, не я один верю в Карин Денель и отвечаю на ее письма? Сжимаю кулаки от ревности, а ведь я считал, что мне это чувство не знакомо. Ревнует лишь тот, кто хочет владеть, а я никогда ни на кого не претендовал как на собственность — до сегодняшнего дня. Карин не имеет права делить нашу ложь с третьим. Я этого не потерплю. Она может спать, с кем ей угодно, но не смеет разыгрывать похожую историю с другим и представляться ему такой, как мне. Мои пальцы терзают коробку с шоколадом, я кладу ее на землю. Сердце стучит ровнее. Злость прошла. Второй конверт мог быть всего лишь рассылкой. Какая-нибудь реклама в безымянном конверте, ее ведь доставляют всем подряд.

Отлепив от зада расплющенный торт, я уже было направился к мосту, но вдруг остановился как вкопанный. В полусотне метров от почтальона, уже покатившего дальше, из-за торговых рядов Рыночной площади вынырнула Карин на красном велосипеде. Тот же анорак, волосы стянуты головной повязкой…

Уперев велосипедный руль в стену, она опускается на колени, просовывает руку под дверь и достает письма. Легко поднимается, разглядывает оба конверта, один из них прячет, а другой рвет и выбрасывает. Волна безумного счастья захлестнула меня и тут же отхлынула. Вот она снова в седле катит вдоль канала. Я несусь через мост, чтобы подобрать в водосточном желобе обрывки письма, возможно, моего. Налетаю на прохожего, он хватается за меня, а я отталкиваю его прямо на велосипедистов.

Среди всей это заварухи сажусь на корточки и выуживаю одну из половинок разорванного конверта. Предвыборная листовка. Слава Тебе, Господи! Кто бы Ты ни был, чего бы от меня не потребовал. Карин уже свернула за угол. Упавшая с велосипеда японка встает, потирая ушибленную руку, ей помогает мужчина, которого я на нее толкнул. «Полиция!» — представляюсь я, хватаю велосипед, показываю японке значок проката на ее велосипеде, потом тычу себя в грудь, мол, я тоже беру напрокат, обязательно верну, и, не опускаясь на седло, устремляюсь в погоню за Карин. Ни звука у меня за спиной, ни единого возмущенного возгласа, хотя, возможно, их заглушает скрип педалей, свист ветра у меня в ушах и треньканье звоночка, которым я разгоняю с дороги людей.