Чужая война

— Можно, — поддакивала Ганна. И нарадоваться не могла на шефанго этого неведомого, из-за одного имени которого богател трактир с каждым днем. Легенд она о сэре Эльрике за двадцать лет наслушалась — ей мать о Святом Пламени столько не рассказывала. А когда увидела воочию, стыдно сказать, испугалась сперва до того, что завизжала, фартуком накрылась и в погреб побежала. Прятаться, значит. Не видела даже, как чудище, что в кабак явилось, на пороге замерло в растерянности. Не видела, как Джозеф к нему поспешил, да не дошел, на лавку упал, от смеха скиснув. Думала еще: Ежи бы — тогда жив еще первенец их был, — Ежи бы с собой успеть захватить.

Потом, когда муж ее отыскал, да сына отнял, да из погреба вытащил, когда гость, губы покусывая, чтоб не смеяться, в извинениях рассыпался, тогда уж Ганна его разглядела. И сквозь страх оставшийся удивилась — мальчишка ведь. Даром что огромен и клыки звериные. Маска лицо не все закрывает. Вот и видно: гость-то долгожданный — пацан пацаном.

— Лет-то ему сколько? — шепотом спросила Ганна у мужа, когда вдвоем они суетились, стол накрывали, прислугу к такому делу не допустив.

— Да разве же я знаю, Ганна, — так же шепотом ответил Джозеф. — Я тебе одно скажу: когда он был, Уденталя еще не было. И империи Готской не было. И… вообще ничего не было.

— А Муж да Жена Первородные?

— Ну, мать, ты даешь! — изумленно воззрился на нее муж. — Откуда же мне знать? Хотя… Сэр Эльрик, — гаркнул он через весь зал, благо не было никого, — а Муж с Женой Первородные были здесь, когда вы на Материк пришли?

Шефанго молчал с минуту, позабыв про трубку. Потом помотал головой и удивленно, но, похоже, честно ответил:

— Не было, Джозеф. Точно не было.

— Во, — наставительно сказал трактирщик, повернувшись к жене. — Слышала?

Ганна молча кивнула. Но так и не улеглось в голове, что сэр Эльрик, мальчишка этот, на которого в «Серой кошке» едва не молятся, стар настолько, что и представить невозможно. Может, потому и не улеглось, что невозможно представить.

— И чего ты беспутный такой? Лучше бы насовсем девкой оставался. Ты-Тресса, это ж радость просто что за девочка. А как парнем станешь, так управы никакой нет, — ворчала Иоганна, когда провожал постоялец очередную свою женщину. — Водишь к себе и водишь. Бога бы побоялись. Смотри вот, возьмусь я за тебя да охажу ухватом, чтоб неповадно было.

— Да ладно тебе, тетя Ганна, — смеялся Эльрик, — каждой женщине нужно немного счастья.

— Ты, что ли, счастье-то? — Она сердито бухала на стол завтрак, садилась рядом, если не было многолюдно, и, подперев ладонью подбородок, смотрела, как он ест. Однажды спросила, само как-то вырвалось:

— И куда мать с отцом смотрят?

А шефанго отмахнулся легко:

— Некому смотреть.

И кольнуло ей сердце. Марк-то — сыночек поздний, долго у них с Джозефом детей не было, да еще первенец умер. Марк выжил, то-то радости было. Кровиночка их. Любовь единственная. Как бы он без отца да без матери?

А Эльрик ее тетушкой звал. Уважал. Так она его сэром величать и не научилась. Да и его-Трессу, если уж на то пошло, госпожой назвать язык не поворачивался. Девчонка ведь. Какие там госпожи-сэры? И то сказать, когда привезли его однажды в «Серую кошку», почитай без руки правой, кто его выхаживал? Не вертихвостки эти, что табунами прорваться пытались. И что она, Ганна, слышала, когда рычал шефанго в бреду то на непонятном языке, то на человеческом, никто никогда не узнает. И как плакал он, губы кусая до крови. И как просил кого-то… непонятно просил, но так… Ганна сама плакала, как слышала. Хоть и непонятно. Нет. Никто не узнает, с ней это вместе и умрет. Прикипела она сердцем к шефанго этому страхолюдному, как к сыну родному. Словно вернулся тот, первый, что умер. Ежи. Три годика ему было. Долго умирал. Плохо. Также она его выхаживала. Сутками у кровати сидела. Молилась… Да не услышал Бот. Что ему, Богу, до Иоганны Джозефовой? Что ему до Ежи? Столько дел других. Важных.

— Может, останешься? — спросила она потом, когда собрался Эльрик уезжать. — Оставайся, право слово. Ты ж мне за сына стал. Ну зачем тебе ехать? Куда ты с одной-то рукой?

Обнял он ее вдруг. Поцеловал в лоб. Улыбнулся:

— На Запад мне нужно, — говорит. — Дела. А тебе спасибо. Ты даже не представляешь, какое спасибо.

— Да за что? — Ганна отмахнулась, еще не веря, что он действительно уедет, и зная уже, что уедет. — Великое дело. Марк вон, как болеет, с ним так же сижу.

— Вот за это и спасибо, — тихо так сказал. Без ухмылочки обычной.

И уехал. Она полгода потом ходила как в воду опущенная. Покуда слухи не дошли, что безумец какой-то, шефанго однорукий, в Готской империи рыцарей убивает. Бичей Божьих. Ревнителей веры, тех, что нечисть истребляют по всем землям Опаленным. Ей бы напугаться. А она от радости ревела — живой. Джозеф только в затылке чесал. Но тоже рад был — это ж не спрячешь.