Но Элидор не был принцем. Элидор был и оставался бойцом, стальным клинком, взведенным арбалетом. Он просто должен был оставаться таким. Кина только таким себе его и представляла. Может быть, был он убийцей — это не имело значения. Он был Элидором. Элеман? Нет, Кина не знала этого имени. Не принимала его. Не могла произнести.
— У меня есть песня, — задумчиво сказала она. — Там никто никуда не торопится. И она… наверное, про любовь.
— Спой.
— Спою. — Кина потянулась за лютней, Инструмент привычно лег в ладони. Мягко отозвались на прикосновение серебряные струны. Горько вздохнули аккорды. Тоскливо. Тревожно.
«Это правда, — подумала или осознала вдруг, страшно и сразу, Кина. — Это правда. Никогда. Никогда больше. Материк. Айнодор. Ямы Собаки. Мы слишком далеко. Мы слишком чужды. Не друг другу, нет, мы чужды нашим государствам… Нашим мирам. Все кончилось…»
Она не плакала, хотя слезы, кажется, сами наворачивались на глаза. Она разучилась плакать. Когда? Нет, вспоминать было нельзя. Страшно было вспоминать.
И больно было.
А комната все-таки расплывалась перед глазами, подергивалась туманной дымкой. И вместо Кины плакали струны.
Эльрик… Ей показалось, что он вырос в дверях. Огромный и сильный… Далекий. Чудовищно, невообразимо далекий.
Элидор.
Принц стоял, прислонившись к косяку. Слушал молча. А Кина пела. Не для Ридала. Для Элидора. Для себя. Для Сима и Эльрика, которых не было здесь. Которых никогда не будет здесь. Она пела для них, как пела когда-то давно, очень давно на коротких привалах. На полянах в лесу. У жарких костров. Под ровный шум великанских сосен.
— Выйди, — неожиданно резко и холодно сказал Элидор Ридалу.
Тот молча поднялся и исчез из комнаты. Принц присел рядом с Киной. Помолчал, словно подбирая слова.
— Я собираюсь уехать, малыш, — сказал он наконец. — Ненадолго. На несколько дней. Мне нужно побыть одному. Разобраться во всем. Понимаешь?
— Понимаю. — Кина кивнула. — Мне тоже. Возвращайся скорее, ладно?
Элидор молча поцеловал ее и вышел.
Сначала было солнце. Солнце било сквозь зеленые листья, бликовало на их гладкой поверхности, путалось в траве золотыми нитками света.
Потом был Тарсаш, подошедший, когда император открыл глаза. Конь постоял, подышал в лицо, покорно стерпел то, что Эльрик ухватился за его ногу, чтобы сесть.
— Великолепно. — Шефанго огляделся.
Лес, где он оказался, был совсем не тот лес, из которого ушел Торанго в Гнилой мир.
Там была хвоя. Здесь — листья. Там был север. Здесь, без сомнения, юг.
— Я доберусь когда-нибудь до побережья или нет?! — зарычал де Фокс, и даже птицы испуганно примолкли.
Эльрик выругался вполголоса, не спеша поднялся на ноги. Прислушался к себе. Все, что могло болеть, болело. Что не могло — болело тоже.
— Два дня отдыха. — Император улегся на травку, под копыта коня. — Не кантовать.
Вернуться в родной мир было приятно.
Два дня Эльрик отсыпался, питаясь, чем Боги пошлют, а Боги послали небольшого упитанного кабанчика, и де Фокс бессовестно подстрелил его из арбалета.
Разумеется, он знал, что на кабанов так не охотятся. С таким арбалетом, как у него, вообще ни на кого не охотятся. Ну разве что на драконов. Однако пища даже хрюкнуть не успела. Единственная беда: кабанчика пришлось тащить к месту стоянки на собственном горбу.
Его Величество вполне серьезно поразмыслил, а не проще ли будет перенести лагерь. Все-таки позвать Тарсаша и забрать Меч — это совсем не то, что переть на себе тяжеленную тушу. Но место для стоянки было выбрано очень уж удачное. А кабана он пристрелил в звенящих комарами зарослях ивняка.
И не то чтобы комары шефанго смущали. Не кусают они тех, у кого кровь черная. Влажно было в ивняке. Грязно. Противно.