Чужая жизнь

– Что? Не идут мне очки?

– Не знаю. Я этого не понимаю, идут – не идут.

– А ты бы здесь хотел жить?

– Очень. Только повыше, вид будет хороший, на всю Москву.

– Последний этаж рискованно, крыша протечет весной.

– Нет, здесь не протечет, здесь недавно ремонт был, и топят здесь хорошо, я тепло люблю, я бы как кот сидел на подоконнике над батареей, здесь широкие подоконники, я бы сидел и глядел.

– Откуда ты знаешь, что тепло топят?

– На форточки погляди, балда, у многих раскрыты.

Я переводила взгляд с одного окна на другое, видела через очки непривычно четко, даже немного голова кружилась, оттого что дальняя жизнь вдруг вышла из тумана, приблизилась ко мне со всеми подробностями.

– А здесь занавешено окно. До сих пор спят?

– Я бы тоже спал.

– А я нет, я бы уже встала. Я бы завтрак готовила.

– Что именно?

– Не знаю. Кашу бы сварила, геркулес.

– На молоке?

– Ну да, на молоке вкуснее. Яйцо бы всмятку.

– А я бы ничего не готовил, я бы пошел в булочную на первом этаже, взял бы свежих булок, кофе с молоком.

– И что нам мешает пойти в эту булочную?

В булочной я заметила, что он без перчаток. Он сказал, что его руки никогда не мерзнут. Я потрогала. Рука была горячей. Как в автобусе, когда я нечаянно ее коснулась.

Обычно я стеснялась самой себя. Всё во мне как будто было не к месту. Но с ним я чувствовала себя спокойно. Он едва ли не любовался мной. В очках я была или без. И даже когда я расплескала кофе и закашлялась. Ходили мы в этот день долго, еще не в одну булочную заходили и пили кофе, и я не казалась себе старухой, я была девочкой, мы оба были детьми, он брал меня за руку горячей рукой, и я как будто чувствовала ток его крови, как будто у нас был общий ток крови. Не знаю, была ли волшебной та страна. Разве что в тот день и в тот вечер, когда уже стемнело и мы попали в Замоскворечье, где тоже нашли дом, в котором поселились, и в моем окне горела лампа под красным железным колпаком, а в его окне было темно, он не включил свет, поставил пластинку и лег на пол слушать. Что-то классическое, громоподобное, звучащее с небес.

Имени его я так и не спросила. Не уверена, что он помнил мое. Не назвал ни разу.

В общаге мы поднимались в лифте. Не одни, в толпе. Наши взгляды встретились. И его взгляд был взглядом чужого человека. Возможно, он задумался и потому уже не видел меня.

– Мой этаж, – напомнила я о себе.

– Да. Спокойной ночи.

Я вышла, лифт закрыл двери и унес его на девятый этаж, под крышу. Наверно, он уговорил комендантшу поселить его повыше. А может быть, ему разрешили из-за астмы, на девятом этаже меньше курят, там дети.

– Ну хорошо, – спросила меня Ритка, – вы целовались хотя бы?

Мы сидели за нашим столом у стены, по клеенке бежали зеленые олени, Ритка заварила чай, он дымил в чашках. Я смотрела на башню за окном, она покачивалась под ветром.

– Ну, то, что ты ему нравишься, – однозначно. Так что всё идет по плану. Другое дело, что вот лично мне он не очень нравится. И между прочим, чтоб ты знала, он кандидат на вылет после сессии. Потому что слишком много гулять любит, а староста у нас такая, что все его прогулы отмечает. Так что ты смотри, не полети вместе с ним.

– А вы с Яшей сразу целовались?

– Нет.

Она помолчала и прочитала такие строки:

«Сближеньем с вами на мгновенье
Я очутился в той стране…»

Не знаю, что там было после или до, но эти две строки говорили обо мне, Ритка угадала.

Кстати, она мне сказала его имя. Как будто нарекла. Потому что до Ритки имени у него не было.

На другой день Ритка дала мне свой свитер, новенький, из последней посылки, итальянский, так называемая лапша, цвета спелой вишни. Дала мне кулон из черного полупрозрачного камня, квадратный, тяжелый, на серебряной цепочке. Сказала, что, если потеряю, не выживу. Сказала, что у меня отвратительная тушь и что губная помада мне не идет, так что я накрасила ресницы ее французской тушью и ее французской помадой губы. Она была бледно-розового цвета, и Ритка сказала, что от моих губ глаз не отвести. Джинсы я ее примерила, но они мне были великоваты, Ритка огорчилась, она не думала, что настолько толще меня, к тому же ей действительно не хотелось, чтобы я надевала свои, купленные в Марьинском за тридцатку. Но что делать. Шапку она мне не разрешила надевать, сказала, что мое уродство пора выбросить или отвезти к бабушке, пусть она распустит и свяжет носки. На улице не так холодно, переживешь без шапки – так она сказала. Еще сказала, чтобы я не щурилась и почаще улыбалась.

– А то, когда ты не улыбаешься, кажется, что ты внутри плачешь.