Чужак

Бетти качает головой, глядя на него. Все ее локоны начинают дрожать от безумных слов этого человека в перепачканном оверолсе.

— Это все потому, что ты баран упертый, — говорит она ему. — У всех женщин мужья — люди. А у меня муж — баран…

Как обычно, она прикладывает свой маленький вышитый платочек к горящим черным глазам, которые даже не думают плакать, и жалеет о своей несчастной жизни, сравнивая ее с тем, как хорошо живут другие жены со своими мужьями. У людей жены видят от своих мужей, бизнеслайт[148], только хорошее… У людей мужья — в Бруклине…

Шолема не так раздражает то, что жена назвала его бараном, как то, что она не перестает говорить о Бруклине, куда он должен вернуться.

— Нету никакого Бруклина! — ворчит он, стукнув кулаком по столу. — Гори он огнем, этот Бруклин… Пропади он пропадом, как Содом и Гоморра…

Он протягивает руку в ту сторону, где расположен Нью-Йорк, и машет ею, показывая: нет больше никакого города, он исчез с лица земли.

Бетти смотрит на него с тем глубочайшим презрением и отвращением, на какое способны только жены по отношению к мужьям, которые ни на что не годны, и крутит пухлым пальцем у виска в знак того, что ее муж не в себе.

— Люси, мамочка моя! — принимается она звать свою дочку в таком испуге, словно младшей опасно остаться даже на минуту у такого свихнувшегося папаши. — Люси, поехали домой. Мы уже уезжаем!

Как всегда, она пытается заодно прихватить Бена.

— У людей бойс ходят в колледж, — говорит она ему, — становятся дантистами…

— Не хочу я быть никаким дантистом, — ворчит Бен.

— Ты даже хай-скул не закончил, — снова говорит Бетти, — закончи хотя бы хай-скул.

— Не нужна мне никакая хай-скул, — снова ворчит Бен.

— Что же тебе тогда нужно? Ходить за скотиной? Месить навоз?

— Yep[149], — отвечает Бен на фермерский манер. Короткий, юношески грубый ответ наполняет Беттины глаза настоящими слезами. Она хватается за маленький вышитый платочек. Бен, который больше всего на свете не выносит слез, пытается улизнуть в хлев.

— Отвези нас на машине на station[150], horseradish[151], — говорит Люси, злясь на брата, который грубо разговаривает с мамой.

— Пешком дойдешь! — советует ей Бен. — Тут всего две мили. Ты можешь дойти сама, и мама тоже.

Это уже слишком для Бетти. Ее лицо покрывается такими красными пятнами, что ей приходится потратить немало пудры, чтобы их запудрить.

— Папин сынок! — говорит она, еле сдерживая слезы, и прижимает к себе Люси, чтобы показать, что если у нее нет нормальных мужа и сына, то хотя бы дочь, слава Богу, нормальная.

— Пошли, мамочка моя. Пошли, пойдем пешком, — торопит она младшую, — пошли, пошли.

Шолем хочет удержать возмущенную Бетти.

— Что за спешка? — спрашивает он расстроенно. — Завтра утром я все равно еду на стейшон и возьму тебя с собой.

При этом он опускает голову, чтобы Бетти не увидела, что он покраснел, как юный парнишка, который уговаривает свою возлюбленную впервые согрешить. Он стыдится смотреть в глаза собственной жене, которую хочет, как всякий изголодавшийся муж, слишком долго не спавший со своей женой. Бетти понимает, к чему он клонит, но даже слышать не желает о том, чтоб остаться.

— Еще чего, ложиться на твои жесткие кровати! — говорит она с отвращением. — Люселе целую ночь заснуть не сможет.

Шолем еще ниже опускает голову, как мальчик из хедера, который хотел было изловчиться и схитрить, но его раскусили, и уходит разогревать мотор своего драндулета, чтобы проводить жену и дочь. Его старый фордик, который он купил вместе с фермой, не хочет заводиться, простояв сутки на холоде. Мотор чихает, кашляет и хрипит, прежде чем набирает обороты. Шолем открывает дверцу, которая еле держится, и приглашает дам садиться.

— Биньомин, попрощайся с мамой и Люси и присмотри за скотиной, — приказывает он, чтобы вернуть себе немного достоинства в своем унижении, — я скоро вернусь.

Бен быстро прощается с матерью, для вида целует ее в напудренную щеку, еще с меньшими церемониями отделывается от Люси и пускается бегом в хлев, чувствуя одновременно жалость и презрение к отцу за его слабость. Он не может простить отцу, что тот зря тратит время и бензин тогда, когда людям надо пройти всего-то ничего, пару миль пешком. У него бы они пошли пешком как миленькие, если бы он был на месте отца, думает Бен по дороге в хлев.

Бетти брезгливо садится в разбитую мужнину таратайку, сиденья которой покрыты пылью и завалены тряпками.

— Мамочки! — кричит она всякий раз, когда машинка подпрыгивает на ухабах и рытвинах плохой, немощеной дороги, которая ведет от фермы к шоссе. — Люселе, держись за меня.

Шолем давит на хилые тормоза, переключает разболтанные передачи и защищает свою бедняцкую машинку:

— Я езжу на ней по глубокому снегу даже ночью, и со мной, тьфу-тьфу, еще ничего не случилось. Даст Бог, и дальше ничего не случится. Бояться нечего.