Чужак

Все дочери согласны с mother[161]. С аппетитом поедая материнский домашний пирог, какой не достать даже на самом Eastern parkway[162], где они живут, дочери кивают, соглашаясь с каждым словом, которое произносит мать, и от души жалеют свою младшую сестру, которая, бедняжка, так влипла.

— Poor baby[163], — называют они Бетти, гладя ее и целуя.

Бетти черпает в своем мученичестве новые душевные силы и очень жалеет себя. Положив голову на большую, колышущуюся материнскую грудь, которая выкормила стольких детей, она хнычет, как в детстве.

— О, мама, почему Бетти так несчастна? — вопрошает она в третьем лице от жалости к самой себе. — Почему, мамочка?

Мистер Феферминц больше не может спокойно сидеть над своей «зачерствевшей» за неделю газетой и снова вставляет слово, хотя он было зарекся вмешиваться.

— Что она расселась и причитает над собой, как над покойницей? — кричит он жене и дочерям. — В чем же тут несчастье, если она будет жить с мужем в деревне?

Геня уставилась на него и ощеривается, как невинная кошечка, которую теснит злая собака.

— Это ж ты без ножа ребенка зарезал, — шипит она в гневе, — это ты привел гринхорна[164]в дом. Ты, ты, ты…

Несмотря на то что она сама родилась не в Америке, а приехала из Польши, Геня держит себя, как настоящая американка, на правах матери дочерей, родившихся в Вильямсбурге, и в еще большей степени на правах тещи их мужей, американских джентльменов, все как один. И более сильного оскорбления, чем «гринхорн», для тех, кого она презирает, у нее нет. Именно так она называет своего неудачного зятя Шолема Мельника. И так же она называет своего собственного мужа, когда злится на него. Пусть он и отец ее дочерей-американок, и тесть их мужей, Геня все равно считает своего мужа «гринхорном» из-за его старомодных манер, из-за его нищенского ремесла, которое он никак не бросит, из-за того, что он по уши погружен в дела своей маленькой синагоги, из-за его одежды и внешности и даже из-за его старосветского имени — Ноех Феферминц. Она, эта Геня, уверена, что если ее дочери, без цента приданого, вышли за хороших людей, бизнеслайт, то в этом лишь ее заслуга. Это все потому, что она по-людски вела дом, хорошо воспитывала детей и старалась вытолкнуть их на ступеньку повыше, чем ее собственная. Точно так же она уверена: муж, которого все время тянет к прошлому, полностью виноват в том, что Бетти покатилась вниз и потеряла голову от «гринхорна» Шолема Мельника.

— Гринхорн гринхорна видит издалека, — говорит Геня мужу, который стоит на стороне своего зятя против родной дочери, — если бы не ты, не было бы несчастья.

Все дочери, радуясь, что избежали Беттиной судьбы, кивают в ответ на слова своей mother.

— Мама права, — утверждают они, — разве он подходит Бетти, этот гринхорн?

Хотя после Беттиной свадьбы прошло уже семнадцать лет, семья никак не может простить себе, что Бетти вышла замуж за Шолема Мельника, гринхорна и маляра. Больше всех этого не может простить себе Беттина мать, Геня.

Дело в том, что самой любимой дочерью Гени всегда была Бетти, ее бейби. Она считала Бетти самой красивой, самой удачной, самой везучей и поэтому возлагала на нее большие материнские надежды и ожидала от нее всяческих родительских радостей.

Смуглая, черноглазая, сочная, полная того притягательного очарования, какое бывает лишь у красавиц-брюнеток, Бетти с юных лет нравилась людям. Еще когда она ходила в паблик-скул[165] и в свободное время каталась на роликах по многолюдным вильямсбургским улицам, взрослые в умилении щипали ее за щечку, а сверстницы так и льнули к ней. Стоило ей немного подрасти, и мальчики уже посылали ей любовные записочки, а стены дома, в котором жили Феферминцы, исписывали бесконечными сердечками и именами. Те, что посмелее, приглашали ее в дрог-стор Альберта на углу улицы на айс-крим соду[166] или даже в соседнее муви[167], где пробовали взять ее за руку в темноте. К пятнадцати годам Бетти уже по-настоящему признавались в любви восемнадцатилетние студенты, которые даже предлагали ей сбежать с ними и пожениться. Когда ей исполнилось семнадцать и она окончила хай-скул, не кто иной, как сам Альберт-аптекарь, у которого она частенько сиживала на высоком табурете и потягивала соду через соломинку, стал ухаживать за ней с серьезными намерениями.