Чужак

Но Шолем не шутил, он говорил серьезно.

— Это в Оуквиле, — продолжал он спокойно, — к тому же задешево. Сегодня, с Божьей помощью, закончил…

Бетти увидела, что муж не шутит, и застыла, не в силах выпустить ни помидор из левой руки, ни нож — из правой.

— Мамочка! — принялась она звать в испуге, хотя мать жила через улицу и не могла ее слышать. — Мамочка!

Маленькая Люси с трудом вытащила у матери из руки зажатый нож. Бетти бросилась на кровать, как в тот раз, когда она обнаружила, что беременна вторым ребенком в девятнадцать лет. Зарыв голову в подушки, она оплакивала свои разбитые надежды, свой ланчонет, электрические лампы, веселых клиентов, кассовый аппарат и все прочее, что уже было у нее в руках и вдруг испарилось.

— Боже, почему я так несчастна? — вопрошала она в своем женском горе. — Почему? Почему?

Люси утешала ее, целовала, ласкала. Но Бетти не давала себя успокоить. Она совсем залилась слезами, когда Бен, ее сын, встал на сторону отца, против нее, матери.

— Stop it, та![178] — закричал на нее Бен, не терпевший женских слез, решительно и с угрозой, необычной для его юных лет. — Прекрати, говорю!

Сразу же после этого он подошел к отцу и товарищески похлопал его по плечу.

— Ты правильно сделал, папа, — похвалил его Бен, — и я поеду с тобой.

С этого дня в семье Мельников начался большой раздор. Она разделилась пополам: с одной стороны, в горном захолустье были Шолем с сыном Беном; с другой стороны, в Вильямсбурге — Бетти с дочерью Люси. Сколько бы Шолем ни пытался воссоединить свою семью на землях Оуквиля, он ничего не мог добиться. Каждая новая встреча с Бетти заканчивалась очередным разрывом и ссорой.

4

Хотя мнение мистера Феферминца, переплетчика, не имело почти никакого веса в его доме ни в глазах жены Гени, ни даже в глазах дочерей, он тем не менее не переставал говорить, подкрепляя свои речи стихами из Писания, и настаивать на том, что не дело разрушать семью, что грех отрывать мужа от жены, брата от сестры.

— Геня, Бог плачет над такими вещами, — упорствовал мистер Феферминц.

Геня, как всегда, не хотела слушать проповеди мужа, которые в ее глазах выглядели отсталыми и «зелеными», и посылала мистера Феферминца в его маленькую синагогу. Но мистер Феферминц пропускал отповедь жены мимо ушей и продолжал стоять на своем. Каждый раз, когда дочери заходили к родителям, он снова и снова говорил, умолял, приводил примеры из книг и наседал на дочерей, чтобы те вмешались и помирили мужа с женой, чтобы дело не дошло, не дай Бог, до развода. Геня, желая защитить свою бейби, на глазах у собственного мужа и дочерей украла добрых пять лет из Беттиного возраста, чтобы показать, какую удачную партию может составить ее дочь, как только она избавится от своего гринхорна.

— Ничего, женщина в тридцать лет еще найдет приличного мужа, — утверждала она, — она будет нарасхват.

— Тридцать или тридцать пять, — намекал мистер Феферминц на полдесятка похищенных лет, — но мать двух взрослых детей — это не девушка на выданье. Она разобьет жизнь себе, своему мужу и детям.

На исходе субботы он даже стал наведываться к своим американским зятьям и внушать им, что они должны вмешаться в эту ситуацию. Чтобы избавиться от стариковских визитов, проповедей и попреков, зятья, опытные бизнеслайт, переговорили со своим женам о том, что the old man[179] прав и Бетти должна поехать к своему мужу. Как настоящие бизнеслайт, они держали в голове и то, что для них будет выгодней, если у их бедной свояченицы появится кормилец и она перестанет сидеть на шее у богатых родственников. Геня не решилась перечить своим преуспевающим зятьям и уступила. После долгих уламываний, споров и возражений мистер Феферминц довел дело до переговоров между дочерью и зятем.

В одно прекрасное воскресное утро, когда весеннее солнце немного раньше обычного припекло бруклинские стены и мостовые, зятья вывели свои машины, усадили в них жен и Бетти, тестя и тещу и отправились все вместе в горы, чтобы наконец самим поглядеть на ферму Шолема Мельника и помирить мужа с женой.

Как все городские жители, Беттины зятья с большим удовольствием восприняли те несколько часов деревенской жизни, которая была для них отдыхом от городской толчеи и грохота. Мистер Феферминц изо всех сил шумно и с наслаждением втягивал носом резкий горный воздух.

— Вы хоть чувствуете этот золотой воздух? — спрашивал он с энтузиазмом, чтобы отвлечь жену и дочерей, которые кривились, увидев царившее на ферме запустение. — Возвращаешься к жизни.

— Папа прав, — поддерживали его зятья, бизнес-лайт, в которых проснулась мальчишеская тяга к свободе, проделкам и беззаботности.

Взбодрившись и разыгравшись, они даже стали по-семейному, запанибрата хлопать по плечу свояка, на которого в городе и не глядели.

— Кажется, «зеленый» умнее нас, американцев, — заявили они, — он живет здесь спокойнее, чем мы в городе.