Чужак в стране чужой

Карнавал был самый обычный — карусели, американские горки, колесо обозрения, непременная сахарная вата и — уж конечно — игорные заведения, где тихо и без затей обували лохов. Лекция по сексу читалась в точном соответствии с местными взглядами на взгляды Дарвина, а экипировка девочек из шоу ничуть не нарушала местных представлений о нравственности и местного законодательства. Неустрашимые Неттеры исполняли свое Смертельное Сальто прямо перед последним выступлением зазывалы. В главном павильоне не было экстрасенса, зато присутствовал фокусник, вместо бородатой женщины был (была?) полумужчина-полуженщина, вместо шпагоглотателя — огнеглотатель, а вместо татуированного человека — татуированная женщина, по совместительству — заклинательница змей; в финальном номере — за дополнительную плату в пятьдесят центов с носа — она появлялась «абсолютно голая… облаченная лишь в обнаженную живую плоть, украшенную экзотическими орнаментами». Посетителю, обнаружившему ниже шеи хотя бы один квадратный дюйм без «экзотических орнаментов», обещали ни много ни мало двадцатку.

Претендентов на приз не было. Миссис Пайвонская выступала «облаченная лишь в живую плоть» — свою собственную и четырнадцатифутовой боа-констрикторши по кличке Пышечка, причем змея так надежно прикрывала все стратегически важные возвышенности и долины, что местным блюстителям нравственности было ровно не на что пожаловаться, особенно принимая во внимание, что дочери этих самых блюстителей гораздо откровеннее демонстрировали свои скромные прелести. Наружное охранение — и для живописной дамы, и для Пышечки — обеспечивали кобры, ползавшие по полу брезентового павильона, в количестве двенадцати штук. Иногда какой-нибудь гуляка посмелее решал, что кобры здесь чисто для виду, и пытался проникнуть за ограду, дабы самолично отыскать неуловимый квадратный дюйм, но при виде змеиных клыков и грозно раздутых капюшонов быстро ретировался.

Да и освещение там было, прямо скажем, неважное.

Ну а если бы осветить храбрую даму прожектором? Если бы раскрутить с нее Пышечку? Если бы рассматривать ее в телескоп? Или в микроскоп? Все равно двадцатка осталась бы невостребованной. Покойный муж миссис Пайвонской держал в Сан-Педро татуировочное ателье; случалось, что деловая активность замирала, и тогда супруги тренировались друг на друге — чтобы не терять квалификации. Весь, до последнего клочка, природный холст был использован. Миссис Пайвонская гордилась тем, что она — самая разрисованная в мире женщина и что покрывающие ее картинки принадлежат игле (чуть было не сказал «кисти») величайшего в мире (теперь уже — увы — потустороннем) художника. Так что свои доллары она зарабатывала честно.

Патриция Пайвонская общалась с жуликами и грешниками совершенно безбоязненно и безо всякого риска для своей души — и ее, и покойного ее супруга обратил в Веру не кто иной, как сам Фостер; куда бы ни прибывал карнавал, она первым делом узнавала, где тут ближайшая церковь Нового Откровения, и начинала ежедневно посещать службы. Она с радостью выступала бы по-настоящему обнаженной, безо всяких там удавов, прикрытая одним лишь крепким убеждением, что является носительницей религиозного искусства, равного которому не найдешь ни в одном соборе, ни в одном музее, ни даже в Ватикане. Когда они с Джорджем узрели Свет, на теле Патриции оставалось еще что-то около трех квадратных футов неразрисованной кожи; с течением времени эту поверхность покрыл полный комплект иллюстраций к житию архангела Фостера — от колыбельки, над которой тучей (нет, наверное, нужно не «тучей», а «нежным облачком») вьются ангелы, и вплоть до великого дня, когда великий этот святой вознесся и занял на небесах извечно предуготовленное ему место.

К сожалению, по большей своей части священные изображения, долженствующие обратить грешников в веру, были расположены не совсем удачно, именно в тех местах, которые прикрывала Пышечка. Однако Патриция демонстрировала их в церквях, на закрытых «счастливых встречах» — буде пастырь на это соглашался (противное случалось крайне редко). Увы, истинно верующим счастья и без того хватало, а Патриции больше всего хотелось спасать грешников. Она не умела проповедовать, не умела петь, никогда не обладала даром говорить на языках — зато она сама, собственной своей персоной, была живым свидетельством во славу Света.