Чужаки

— Подожди-подожди, я тебя, вроде, куда-то на юга отвозил, — вспомнил я.

— Точно! — улыбнулся Никита

— Что, в гости к нам? — спросил я его.

— Да, хотел вас повидать Вспомнил свое детство, — кивнул он головой на воспитанников, которые с интересом прислушивались к нашему разговору.

— Меня в армию забирают. До поезда еще три часа, вот и отпросился к вам.

Уложив пацанов спать, мы сели на банкетку

— Курить-то мне сейчас можно?

Я кивнул.

— Смотрю я на них и себя вспоминаю, — закуривая, начал он, — как я так же сидел, все ждал, может, не отправят в «спецуху». Весь день маешься от безделья, а вечер придет — вздохнешь с облегчением- еще один день прошел. Потом привык. Человек ко всему привыкает.

Все дни друг на друга похожи были: утром встанешь — моешь полы, от ментов получаешь, потом сидишь весь день у телевизора с перерывом на обед. Где тебя повар отматерит, что есть не захочешь. Хорошо, когда в мастерскую возьмут, за работой время быстрее идет. А вечером опять приседания, отжимания, «подъем-отбой». Это сейчас вспоминать весело, а тогда...

— Но все равно грустные у тебя воспоминания получаются, — заметил я.

— Так все детство в приемнике да по «спецухам». Что вспоминать? — вздохнул он. — Отца-алкофана, мать, постоянно избитую, в синяках, или тех старых пердунов из комиссии, которые меня в «спецуху» отправили?! Дружков, которые сейчас по зонам, или подруг, которые напьются и тянут в постель... Вспоминаю, как воровал, а воровал-то от нужды; угонял от безделья, а водку пил, чтобы заглушить свою тоску. Я же никому не был нужен, одно слово — воспитанник... Кругом воспитатели, в школе орут, в ментовке пугают, всякая там общественность от скуки ради совестит, а воспитания-то нет и не было. Спихнули в «спецуху» и отвязались. В «спецухе» жил сам по себе, главное было — до выпуска дотянуть, не «тормознуться». Да и в «спецухе» мы тоже воспитанники такого-то отряда, а у кого что на душе — всем по фиг.

Воспитателям нашим было важно, чтобы мы не дергались, не выступали и чтобы в побег не ломанулись. Пашешь на благо профтеха, и тебе к выпуску наскребут, чтобы хоть шмотье купить, чтобы домой не стыдно было ехать. А как ты живешь, воспитанник «спецухи», никого не волнует: толпой в столовую, строем в кино, отрядом на учебу, отделением на отдых. Вот пацаны и придумали свои законы, чтобы нескучно было: слабак — значит «чуха», сломался — «мареха». Доказывай, кто ты — вор, бугор, пацан, и кем жить будешь. Сколько пацанов прошло через это! Некоторые не выдержали. Кто потом в психушку попал, кто был постоянно в бегах, лишь бы не вернули, лишь бы снова не нарваться на кулаки мастаков и беспредел пацанов. Был такой, что не выдержал и головой вниз с четвертого... Короче, были мы никто за высоким забором вдали от дома. От родоков лишь письма и свиданки. Высокий забор, а за ним жизнь в джунглях.

Я не знаю, зачем я вам все это рассказываю, — вдруг смущенно произнес он и продолжал:

— Меня как-то после «спецухи» спросили: как там житуха? Я друганам ничего не мог рассказать. А почему вам рассказываю, вот так, запросто? Наверное, посмотрел на этих мелких, вспомнилось...

Никита замолчал и глубоко затянулся. Чувствовалось, что ему хочется выговориться, как бы освободиться от тяжелых воспоминаний, которые давят на него. Он пришел сюда, в приемник, в котором осталась частичка его детства, чтобы судить себя и всех тех, кто был причастен к его бедовой жизни, к детству без мальчишеской радости. Никита еще раз вдохнул дым и бросил окурок.

— А вы знаете, кого я вспоминал в «спецухе»? — улыбнувшись, спросил он. — Старшину, которого мы встретили в аэропорту, помните?

— Старшина?! — я старался вспомнить ту поездку с Никитой, и память моя высветила худощавого милиционера с седыми, как снег, волосами, грудь которого сверкала знаками милицейской доблести.

* * *

Мы с Никитой не знали, куда приткнуться в этом многолюдном аэропорту, где пассажиры сидели, лежали и спали на газетах. И тогда я решился.

— А будь что будет, пойдем в «дежурку».

И мы побежали под дождем в комнату милиции. Встретил нас тогда старшина, приветливо предложил чаю.

— Куда ты его? Сбежал? — поинтересовался он.

— Да нет, везу в спецучилище, — объяснил я.

Старшина внимательно посмотрел на Никиту и спросил:

— Это за какие такие грехи?

— Воровал, — коротко ответил подросток. Видимо, ему не хотелось ни расспросов, ни нотаций.

— Ясное дело.

Никита, выпив чаю, поставил стакан. И вдруг старшина задержал его руку. На ней была татуировка фашистского креста. Я сейчас отчетливо помню их руки. Сухая, жилистая рука старшины и твердая, с кровавыми корочками на костяшках и синеватой татуировкой рука подростка.

— Тебя зовут-то как? — спросил старшина.

— Никита!