Чужестранка. Книга 2. Битва за любовь

Он резко приподнялся, когда я дотронулась до него. Глаза, еще затуманенные сном, глубоко запали. Я взяла его руку в свои, но он убрал ее прочь. С выражением почти полного отчаяния на лице он снова уткнулся в подушку.

Стараясь внешне ничем не проявить обуявшую меня тревогу, я поставила рядом с его постелью стул и села.

— Я не стану дотрагиваться до тебя, — спокойно сказала я, — но ты должен мне все объяснить.

Мне пришлось прождать несколько минут, пока он лежал неподвижно, сгорбив плечи. Потом он вздохнули сел, медленно, с видимой болью спустив ноги с кровати.

— Да, — сказал он без всякого выражения и не глядя на меня. — Да, вероятно, я должен. Раньше должен был это сделать, но у меня не хватало смелости.

Голос звучал горьким чувством, руки он безвольно опустил на колени.

— Я должен был добиться, чтобы Рэндолл убил меня, но я этого не сделал. У меня не оставалось смысла жить, но я не посмел умереть. — Голос дрогнул, и говорил он теперь так тихо, что я с трудом разбирала слова. — И я знал, что увижу тебя в последний раз… чтобы сказать тебе… но… Клэр, любимая… о любимая моя!

Он взял подушку и прижал к себе, как бы защищаясь; опустил на нее голову, собираясь с силами.

— Когда ты оставила меня там, в Уэнтуорте и ушла, Клэр… — заговорил он негромко и не поднимая головы, — я слушал твои шаги на каменных плитах и твердил себе, что стану думать о тебе. Вспоминать тебя, запах твоей кожи и твоих волос, прикосновение твоих губ к моим. Я хотел думать о тебе, пока дверь не отворится снова. Я решил думать о тебе наутро, когда встану у виселицы, чтобы сохранить присутствие духа. Но я решил не думать о тебе с того момента, как дверь отворится снова, и до той минуты, как меня поведут на казнь. Вообще не думать ни о чем…

Он рассказал мне, как сидел в ожидании в маленькой комнате в подземелье тюрьмы. Когда дверь отворилась, он поднял глаза, чтобы увидеть — что? Всего лишь человека, изящно сложенного, красивого и немного растрепанного, в порванной полотняной рубашке. Человек остановился у двери, прислонился к ней и смотрел на него.

Через минуту Рэндолл пересек комнату, не говоря ни слова, и остановился рядом с Джейми. Одну руку положил Джейми на шею, а другой рукой выдернул гвоздь, которым была прибита к столу ладонь Джейми. От боли Джейми едва не лишился сознания. На столе перед ним появился стакан с бренди, твердая рука поддержала ему голову, и Рэндолл помог ему выпить содержимое стакана.

— Потом он взял мое лицо в свои ладони и слизнул капли бренди с моих губ. Я хотел отклонить голову, но вспомнил, что дал слово, и не двинулся.

Рэндолл подержал еще некоторое время в своих ладонях лицо Джейми, испытующе глядя ему в глаза, потом отпустил его и уселся перед ним на столе.

— Так он сидел немного, ничего не говоря, только покачивал ногой из стороны в сторону. Я не имел представления, чего он хочет, да и не намерен был строить предположения. Я устал, мне было дурно от боли в руке. Чуть погодя я просто опустил голову на руки и отвернулся. — С тяжелым вздохом Джейми продолжал: — Скоро я почувствовал его руку на голове, но не пошевелился. Он гладил меня по волосам, очень ласково. В комнате слышно было только его хриплое дыхание да потрескивание жаровни… и, по-моему, я на какое-то время уснул.

Когда Джейми очнулся, Рэндолл стоял перед ним. «Вы чувствуете себя лучше?» — спросил он вежливо и даже любезно. Джейми молча кивнул и поднялся. Рэндолл, оберегая его раненую руку, подвел Джейми к постели.

— Я дал слово не сопротивляться, но я не собирался ему помогать и просто стоял на месте как деревянный. Я думал, что позволю ему делать все, как он захочет, но не стану сам принимать в этом участия, сохраню дистанцию между ним и собою — по крайней мере мысленно…

Рэндолл усмехнулся и дернул Джейми за больную руку — достаточно сильно для того, чтобы тот повалился на постель от внезапного приступа боли. Рэндолл опустился перед постелью на колени и в несколько считанных мгновений доказал Джейми, что его представление о дистанции иллюзорно…

— Он… он сказал мне, что я восхитителен, — говорил Джейми, не глядя на меня и с неимоверным, напряжением вцепившись пальцами здоровой руки в край кровати.

Я хотела остановить его, сказать ему, что нет нужды продолжать, что он не должен продолжать, но вместо этого крепко сжала губы и стиснула одну руку другой, чтобы не дотрагиваться до него.

И он поведал мне все остальное: о медленном, с наслаждением, избиении плетью, перемежаемом поцелуями; о невыносимой боли от ожогов, которая выводила его из бессознательного состояния для новых мук и унижений… Он рассказал все, запинаясь, порой со слезами, рассказал больше, чем я, казалось, могла перенести, но я перенесла и слушала его молча, как исповедник.