Чужеземка

— Как же, Адам, не плакать. Ты подумай. Играла я перед Сарасате — сколько же это лет тому назад? — ноктюрн Шопена в его переложении… Бог весть как, — что я умела в то время? Проклятый Януарий! Все только «Valse Caprice», «Souvenir de Moscou», и мазурки, и «Airs Varies»… Жавинье, скажем, или там Ровелли я даже и не нюхала. Да что, он мне даже позиционные изменения никогда не показал как следует. Только уже в Петербурге Ауэр[54] дает мне в классе (мне, кончившей консерваторию, ученице знаменитого виртуоза, которая «Чакону» уже должна была тогда играть как сам черт!) — дает мне этюды Крейцера, а я ни бе, ни ме. Ауэр говорит: «Eh bien, jouez, mademoiselle»[55], а у меня кровь прилила к голове: посмотрела в тетрадь, вижу двойные пассажи, знаю, что ничего из этого не выйдет, и только зубы сжала. И молчу. А они смеются. «Qu'est-се que vouz avez? A Varsovie on ne joue pas Kreutzer? Qu'est-ce qu'on joue donс a Varsovie?[56] Что вы там — господина Монюшко играете?» И Сарасате тоже сказал, но как! «Pauvre enfant, quelle miserable ecole et quel talent, parbleu!»[57] Подбежал к чемодану (мы с отцом были у него в гостинице), вынул смычок — подлинный Турт[58] — и подает мне: «Je crois en vous. Vous vous en tirerez. Du courage, petite!»[59]

У Розы блестели глаза. Адам тяжело опустился на стул, не прерывал; вся комната пропиталась запахом «Марешаль Ниель».

— «Vous vous en tirerez». Легко сказать! Смелости-то у меня хватало. Через полгода я уже выступала перед великим князем. Пришлось. Стипендиатка! Надо было показать, что я не даром ем казенный хлеб. Но чем дальше, тем труднее. И руки скандально запущены, особенно левая. В пансионе по ночам упражняться нельзя, — подружки убили бы, спать хотят. А днем… играю, играю, и вдруг сердце как заболит, страшно… Может, где-то тут рядом Михал проходит со своей курсисткой? Ведь этот милый сюрприз поджидал меня сразу же по приезде… И питание ужасное. У Луизы, какая она там ни была, кофе всегда был с пенкой и пироги — пальчики оближешь! А этот вечный рыбный суп в пансионе и старая баранина, — я не могла этого есть. И ходила голодная. Другие получали посылки из дому, я стеснялась писать. Это ведь я хотела в Петербург, главным образом из-за Михала. Отец не хотел, сами едва сводили концы с концами… Отчаяние, голод, непосильный труд, — тут никакой смычок Турта не поможет. Ну и заболела я тифом. Когда поднялась, доктор говорит мне. «Вам не на скрипке играть, а вязать чулки, сердце еле бьется». Съел меня Петербург. А потом сам знаешь, что было. Ты, дети, дом, трехрублевые уроки, благотворительность, ученики на постое. Где уж тут было «m'еn tirer»[60]. Чем же теперь душу-то успокоить? Как по-человечески сыграть Брамса?

Адам молчал. Роза не приняла его молчание за сочувствие, за раскаяние. Он не помог ей бороться. Он считал обед, дырявые носки, ссоры сыновей вещами куда более важными, чем мягкость пиццикато. А теперь он сидел, сжав голову руками, — видимо, жалел. У нее не было сил ненавидеть его. Могла ли она ненавидеть в такую ночь, после такого вечера? Несколько часов назад жажда самозабвения заставила ее припасть головой к земле; теперь ей захотелось спуститься от Брамса к Давиду. Сделать приятное Адаму, унизившись до его вкуса.

— Подожди, я сыграю что-то для тебя.

Она откинула волосы, взмахнула смычком: зазвучали дешевенькие «Вариации». Роза вздохнула полной грудью — какое это облегчение расстаться с величием! — и упоенно чеканила музыкальные фразы. Кончая, она повернулась и пошла к Адаму, который скорчившись сидел в своем кресле. Когда Роза подошла, он встал. Весь напружинился, его мертвенно-бледное лицо оказалось перед самыми ее глазами, он вырвал из Розиных рук смычок, звякнула упавшая на пол скрипка. Роза почувствовала на себе давящее кольцо объятия, в ноздри ударил запах парикмахерской. Адам прохрипел.

— Ты здесь не для того, чтобы играть мне по ночам. К черту твоего Брамса!

И потащил ее в спальню.

Текли ночные часы, лунные, полные музыки, как та минута, когда Роза играла первое соло в адажио. Но она их уже не чувствовала, не понимала. Только выкрикивала:

— Негодяй, негодяй…

Под утро, задыхаясь от слез и от запаха «Марешаль», Роза зачала Марту.

12

Вошла Марта. Очень взволнованная. Несмотря на свои тридцать лет, она перед матерью всегда чувствовала себя плохо воспитанной девочкой. На этот раз чувство вины было особенно мучительным. Она забыла об их уговоре. Насмерть забыла, что на сегодня мать назначила свой визит. В передней ее торопливо ввели в курс дела. Она узнала, что мать, никого не застав, пришла в страшное раздражение, сначала досталось отцу, потом Збигневу; что мать вообще скверно себя чувствует и хочет поехать к доктору Герхардту, однако приступ гнева уже миновал и теперь она даже весьма приветливо разговаривает о чем-то с Ядвигой.