Чужеземка

Когда у Розы наступала полоса безразличия, они распоясывались вовсю: разбрасывали игрушки по всей квартире, хохотали, читали вслух вздорные стишки, оседлав кресло-качалку, галопировали по столовой, ребенок не соглашался заснуть, пока отец не расскажет сказку о волшебном козлике. Если во время их игр в комнату входила Роза, оба смотрели на нее отчужденно, с испугом, а Марта, случалось, и с комическим вызовом.

Однако на следующий день Адам избегал общения с дочерью и, удивляя ее своим равнодушием, отсылал за распоряжениями «к маме». Роза качала головой.

— Не знаю. Я в этом не разбираюсь. Пусть педагоги разбираются.

Девочка кружила по комнатам, беспомощная, приставала то к отцу, то к матери; когда она, добиваясь ответа, топталась у материнских колен, Роза отталкивала ее.

— Ступай к своему папочке. Чего ты от меня хочешь? Ведь вы с папочкой всегда против меня…

Роза любила следить за Мартой, подглядывать исподтишка. Это существо, навязанное ей силой, зачатое от потерявшего голову ненавистного человека, было для нее как бы таинственным воплощением Адама. Наблюдая игры ребенка, прыжки, гримаски, прислушиваясь к его смешному лепету, Роза пыталась найти объяснение той октябрьской ночи. Дочь, в отличие от сыновей, была маленькой копией отца. Но никаких открытий Роза не сделала, кроме того, что Адам будет существовать вечно. И что он как бы раздвоился, что его становится все больше.

Роза часто выходила вдруг из-за портьеры или из темного угла, чтобы испугать Марту. Ей доставляло удовольствие причинять ребенку боль. Бить его она, однако, стыдилась. У Марты было белое, в голубых прожилках, тело — тело Адама. Бить ее значило бы соединяться с Адамом в порыве, который вмещал в себе все: и ненависть, и любовь, и наслаждение, и страдание.

Однажды девочка, тогда уже шестилетняя, читала, сидя в углу. Роза обстригала на пальме засохшие листья. Оглянувшись, она крикнула:

— Принеси мне большие ножницы!

Ребенок, поглощенный чтением, не шевельнулся. Тогда Роза схватила пальчатый, с острыми краями, лист и тихонько подкралась к дочери. Наклонившись, она разглядывала ее лоб. Водила глазами слева направо, слева направо… Да, это был лоб Адама, лоб, о котором она против желания всегда думала: «красивый». Слева уголок у пробора, над правой бровью короткая прядка. У Михала была вертикальная складка между бровями. Роза терпеть не могла гладких лбов. Девочка, ничего не подозревая, продолжала читать. Вдруг она оторвала глаза от книжки, испуганно отшатнулась.

— Что ты, что ты, мамочка?

Мать стояла над ней с большим остропалым листом в руке, как бы готовясь ударить.

— Ух ты, молчальница, враг ты мой… — прошипела Роза и бросила лист.

Со временем отцовские чувства Адама превратились в пугливо скрываемую страсть. Он, как тайный любовник, ждал минуты, когда сможет остаться с девочкой наедине, а дождавшись, сжимал ее в объятиях, целовал, рассказывал, расспрашивал с таким чувством, как будто всякий раз обретал ее наново. Стоило ему, однако, услышать поблизости чьи-нибудь шаги, как он тут же отодвигался или выходил из комнаты. Марта тоже быстро поняла, что дружбу с отцом надо скрывать. Когда мать с пристрастием допытывалась: «Кто тебе это дал?», «Кто велел тебе это делать?», «От кого ты это знаешь?» — девочка, если соучастником был Адам, всячески увиливала от ответа.

Так или иначе, Роза, по мере того как Марта подрастала, чувствовала себя все более одинокой в своем доме. Владик, который уже поступил в университет, уехал, а молчание мужа, прежде ничего не значившее, теперь, когда Марта украдкой отвечала на него сочувственными взглядами, становилось силой. Роза по-прежнему держала бразды правления в своих руках, последнее слово всегда было за ней, и никто не пытался сопротивляться. Но теперь ей приходилось управлять единомышленниками, Адамом и Тусей, их было двое, ее вынужденных подчиненных, а Роза одна должна была нести тяжкое бремя власти.

В возрасте семи лет Марта заболела дифтеритом. Адам потерял голову; одного ребенка уже унесла у него эта болезнь. Увидев в горле белые налеты и измерив девочке температуру, — ртутный столбик доходил до сорока, — он сразу побежал к Розе. Остановился перед ней, бледный, не мог выговорить ни слова, только умоляюще сложил руки, как перед всесильным божеством.

Из глубины своего черного мира Роза поглядела на него и сказала:

— Ну что ж — бог дал, бог и возьмет. Разве не так? А может быть, твою дочь он должен пощадить?

Адам посинел, сжал кулаки.

Ночью Роза не могла заснуть; разумеется, вызвали врача, и из соображений приличия она должна была присутствовать при визите. Не Адаму, а ей велел доктор держать ребенка, когда вводил сыворотку, ей велел он приготовить и наложить компресс. Каменно-холодная, Роза все распоряжения выполнила безукоризненно. Доктор был в восторге. Уходя, он сказал:

— При таком уходе ребенок не может не выздороветь. Ах, если бы все матери вели себя так спокойно и разумно!