Чужие — близкие

Тут мы все хором начинаем что-то кричать. Я говорю что-то насчёт моря — дескать, Бутыгин, наверно, служил боцманом и оттого у него такой лексикон, Синьор возражает, что моря Бутыгин в глаза не видел, иначе он был бы другим человеком, а Миша говорит:

— А, дьявол с ним, пускай бы ругался — это ничего на заводе, иначе нельзя, наверно. Только бы человеком он был!

— Погодите! — прерывает нас Гагай. — Вы послушайте лучше.

Он берет с тумбочки маленькую книжку, которую держал в руках, когда мы пришли, листает се, находит там что-то.

— Вот послушайте.

Приедается все.
Лишь тебе не дано примелькаться.
Дни проходят,
И годы проходят
И тысячи, тысячи лет.
В белой рьяности волн,
Прячась
В белую пряность акаций,
Может, ты-то их,
Море,
И сводишь и сводишь на нет.
Ты на куче сетей.
Ты курлычешь,
Как ключ, балагуря,
И как прядь за ушком,
Чуть щекочет струя за кормой.
Ты в гостях у детей.
Но какою неслыханной бурей
Отзываешься ты,
Когда даль тебя кличет домой!

Он читает неторопливо, размеренно, глубоким, вибрирующим голосом, совсем не похожим на его обычный голос, и я впервые в жизни чувствую, какой необъяснимой физической силой могут обладать сложенные особым образом слова — они входят в грудь, как, наверное, входит стальная шпага, я чувствую их леденящую остроту и упругость, и дыхание перехватывает от этого…

… Пресноту парусов
Оттесняет назад
Одинакость
Помешавшихся красок,
И близится ливня стена,
И все ниже спускается небо.
И падает накось,
И летит кувырком,
И касается чайками дна…

Я не знаю, что испытывают сейчас мои товарищи, но мне кажется, у каждого в душе что-то сейчас переворачивается. У них сейчас какие-то новые лица. Я еще не видел такого лица у Миши, с него как бы сошло сонное спокойствие, он весь сейчас напряжен и натянут — что-то силится уловить, схватить.

И Махмуд такой же, только в его большущих черных, как сливы, глазах я читаю и восторг, и удивление, и испуг какой-то он, видно, еще не все понимает, но он, несомненно, чувствует эту силу и красоту.

А Синьор — так тот вообще замер, вытянув шею, чуть приоткрыв рот, как будто прислушивается к какому-то далекому пению….

И куда только девался Бутыгин с его матерщиной, и наши обсыпанные пылью грязные, промасленные спецовки, и бесконечные, бесчисленные пазы в кирпичных стенах, и голод, и холод, и война…

Гальванической мглой
Взбаламученных туч
Неуклюже,
Вперевалку, ползком
Пробираются в гавань суда.
Синеногие молнии
Лягушками прыгают в лужи,
Голенастые спасти
Швыряет
Туда и сюда…

Дух захватывает от этого простора, от этого буйного ритма, от этого насыщенного грозой воздуха…

Ах, как хорошо жить на свете!

7

Мы отпросились у Бутыгина и втроем пошли провожать Синьора.

Мы сидели на низенькой, врытой в землю скамеечке у ворот польского приемного пункта и ждали» Синьора. А из ворот то и дело выходили какие-то парни — одни держали форму под мышкой, другие сбрасывали с себя старье и тут же облачались в новенькое серо-зеленое одеяние. Они все весело и громко переговаривались по-польски, видимо, подтрунивали друг над другом, посмеивались.

Было часов десять утра, но солнце стояло уже высоко и начинало припекать. Середина улицы была залита яркими лучами, и только по краям, под чинарами, еще сохранилась прохладная тень. Мы сидим на скамеечке, колем плоскогубцами урючные косточки, жуем сладковатые пряные зерна, а под ногами журчит арык, и рядом переодеваются новоиспеченные польские солдаты, что-то кричат друг другу и смеются.

— Чего это они? — спрашивает Миша и закладывает в плоскогубцы косточку Щелчок — и зерно падает в ладонь, а скорлупа летит в арык.

— Один говорит: «Ты пойди сегодня к своей девице, погрейся. Скоро будешь в снегу по колено», — перевожу я. Я немного понимаю по-польски — уроки Синьора не прошли даром. — А другой говорит: «Хорошо еще по колено, а то, может быть, по пояс, отморозишь себе все, что ты тогда делать будешь?»

Солнце светит, арык журчит, сидят на корточках ребята в форме, посмеиваются, и трудно представить себе, что, может быть, через несколько дней они будут в бою. А вот и Синьор. Он выходит из ворот и останавливается, щурится на солнце, мы кидаемся к нему, собираемся поздравить, но у него какое-то странное лицо — то ли от солнца, которое бьет ему прямо в глаза, то ли…

— Нет, — говорит он, и я вижу слезы в его глазах, — они не берут меня, я им не нужен.