Чужие дети

Элизабет заходила наверх только один раз — по приглашению Руфуса, чтобы посмотреть его комнату. Мальчик был очень горд ею. Он показал ей управляемый аэроплан, который сделал сам, а модель эсминца решил не строить, пока ему не исполниться девять лет. Были здесь особенная прикроватная лампа, крепящаяся к изголовью, походная сумка сына Тома, комод, где он хранил свои коллекции — раковин и стикеров, изображений часов, вырезанных из журналов. Теперь, без него, она могла открыть комод и выдвинуть ящики, посмотреть на развешанную и сложенную одежду, на уложенные парами носки, скрученный пояс и короткий готовый галстук на петле из резинки. Они были очень притягательны, эти выдвижные ящики, благоухающие невинной надеждой, что всегда будут использоваться — неделями, годами непрерывного детства. Ничего менять здесь не следует, — поклялась себе Элизабет. Ничто не должно преднамеренно нарушить безмятежного состояния Руфуса.

Она открыла ящик и потрогала сложенные рубашки и пары джинсов — а потом, почти с благоговением, закрыла комод.

Лукас не жил в своей комнате уже лет шесть или семь. Он съехал, когда поступил в университет и теперь использовал свою комнату, как место складирования ненужных вещей: подушек, музыкального оборудования, лыжных ботинок, ламп, теннисных ракеток, плакатов в рулонах, которые он привозил сюда между семестрами и долгими пешеходными путешествиями за рубеж. Путешествовал он каждое лето. С первой работой пришла первая квартира, и Лукас перевез почти все свои пожитки, за исключением покрывал и постеров. С тех пор у него изменился вкус, Люк стал предпочитать однотонные цвета.

Комната выглядела заброшенной, сырое пятно образовалось над окном, из которого открывался вид на очаровательный маленький внутренний дворик и сад внизу. В стороне располагались такие же очаровательные соседские сады. Но это была приятная, светлая комната. Она подходила для того, чтобы со временем стать детской.

Элизабет вышла на галерею. Слабый звук снизу долетел до ее ушей. Она облокотилась на перила и посмотрела вниз.

— Том?

Тишина. На улице заревел мотор, и окна, как обычно, задребезжали в ответ на неожиданный и резкий звук. Лиз прошла по галерее и повернула ручку закрытой двери в комнату Дейл. Дверь оказалась заперта.

— Странно, — снова вслух сказала Элизабет.

Она снова повернула ручку и дернула ее. Потом повернула ее в другую сторону. Дверь закрыли, скорее всего, намеренно. Лиз рассмотрела ее. На дверях у Руфуса были стакеры, у Лукаса по какой-то причине висел латунный молоточек в виде маленькой головы барана. А тут ничего нет. Дверь, покрашенная ровной белой краской, стояла перед Элизабет, как бы отказываясь давать ей информацию о своей владелице. Она наклонилась и посмотрела в замочную скважину. Там было темно, словно комната закрыта и изнутри. Ничто не могло быть более обидным, чем восприятие Дейл, считавшей это помещение своей территорией, местом, которое всегда принадлежало ей и ее жизни. И это место она намеревалась сохранить за собой во что бы то ни стало.

Элизабет поднялась. Том рассказывал ей о Дейл, о том, как отразилась на девочке, уже тогда легко возбудимой и нуждающейся в одобрении, смерть ее матери, о сцене в темной спальне. Дейл тогда билась в истерике на кровати, а Лукас стоял с побледневшим от страха и горя лицом и молча смотрел на сестру. Лиз глубоко сочувствовала Дейл, Тому, Лукасу — всем, страдавшим от внезапной гибели их семейной жизни. Она слушала с вежливым пониманием. У нее самой такой трагедии не произошло. Было молчание, особенно, между ней и матерью, но никогда не случалось сцен. Элизабет никогда не чувствовала, как теперь, входя в мир прошлого и настоящего Тома, многих эмоций — ожесточенности, дикой, первобытной человеческой страсти. Все это раньше ассоциировалось только с греческой трагедией и Шекспиром.

Она посмотрела на запертую комнату Дейл и впервые испытала приступ дурных предчувствий. Ведь некоторые вещи эмоционального плана нельзя уладить с помощью спокойствия и благоразумия. Элизабет слегка приободрила себя, подумав, как обычно говорила ей мать, что не надо быть такой мелодраматичной. Дверь заперта, потому что Дейл не ладила со своей первой мачехой. Но Лиз другая, у них все будет хорошо.

Она прошла по галерее и начала медленно спускаться вниз. «Ты не станешь чрезмерно заботливой, — сказала ей на прошлой неделе коллега по работе, — да и слишком терпеливой быть не сможешь». Но я должна, — подумала теперь про себя Элизабет, — быть сама собой, чтобы жить в этом доме, как в своем.

Она остановилась перед гостиной. Нужно сделать эту комнату своей, а не принадлежащей Паулине. Даже если кто-то вспоминает с любовью об умершей, не следует жить так, будто она в действительности не умерла.