Чужие грехи

Хуже всего было то, что около Евгенія не было даже человка, которому онъ могъ бы высказать все то, что тревожило его. Правда, онъ могъ поврять вс свои тайныя думы Петру Ивановичу, но, къ несчастію, Петръ Ивановичъ многого не понималъ въ Евгеніи, на многое смотрлъ слишкомъ легко. Евгенію даже начинало иногда казаться, что они становятся все боле и боле чуждыми другъ другу, смотря на вещи съ совершенно различныхъ точекъ зрнія. Вс ихъ разговоры теперь не приводили ни къ какимъ результатамъ, окончивались ничмъ, вызывали раздраженіе. Разъ какъ-то Петръ Ивановичъ посовтовалъ Евгенію поменьше утомлять себя, побольше заботиться о своемъ здоровьм.

— Вредно такъ насиловать себя, говорилъ Рябушкинъ.

— Ахъ, полноте!.. Вредно, вредно! проговорилъ раздражительно Евгеній. — Ну, что можетъ изъ этого выйдти?.. Умру? Ну, и слава Богу!.. Землю-то такъ коптить не очень весело…

— Да вы это кого своей смертью-то обрадовать хотите? спросилъ Петръ Ивановичъ насмшливо. — Госпож Ивинской руки развязать хотите? Избавить господина Ивинскаго отъ лишняго пасынка желаете? Нашли о комъ заботиться!

— Вовсе я не о нихъ забочусь, а надола эта глупая жизнь какой-то тряпки, которою вс помыкать могутъ, отвтилъ Евгеній нетерпливо.

— А вы попробовали измнить эту жизнь? задалъ вопросъ Петръ Ивановичъ. — Нтъ, вы трусите да малодушествуете, голубчикъ, вотъ и все.

— Вотъ то-то и скверно, что во всемъ и везд до сихъ поръ все трусилъ и малодушествовалъ, отвтилъ Евгеній и въ его голос зазвучало презрніе къ себ. — Это значитъ у меня уже въ натур, а съ такой натурой, лучше не жить…

— Ну, съ вами теперь и говорить-то нельзя, а то вы все сказку о бломъ бычк повторяете: „натура дрянная, значитъ и жить нельзя; жить нельзя, потому что натура дрянная!“ сказалъ Петръ Ивановичъ, махнувъ рукой. — Нервы это у васъ шалятъ… А вы вотъ постарайтесь попробовать жить да натуру-то переработать. На то у людей и мозги, чтобы переработывать свою натуру да не быть игрушкою какихъ-то стихійныхъ силъ. А такъ-то, смертью вопросъ о жизни ршая, только одного и дождешься, что надъ твоимъ трупомъ люди скажутъ: „дрянцо былъ человкъ, туда ему и дорога!“

— Ахъ, что мн до того, что скажутъ обо мн посл моей смерти! рзко проговорилъ Евгеній. — Точно я это услышу… Вы-же научили не врить въ это…

— Все это вы говорите потому, что усилія надъ собой не хотите сдлать, замтилъ Петръ Ивановичъ.

— Сдлать усиліе надъ собой!.. повторилъ Евгеній. — Этотъ совтъ, Петръ Ивановичъ, еще у Дикенса, кажется, госпож Домби ея родственница давала, — а госпожа Домби все-таки не вынесла родовъ и умерла…

По лицу Евгенія скользнула горькая усмшка.

Иногда среди этихъ разговоровъ, которые были довольно тяжелы для совершенно растерявшагося Петра Ивановича, не знавшаго, что длается съ его любимымъ воспитанникомъ, Евгеній раздражался довольно сильно и замчалъ Рябушкину:

— Мы, Петръ Ивановичъ, во многомъ расходимся, многаго не можемъ понять другъ въ друг… Вы вотъ можете подшучивать, разсказывая о какомъ-то своемъ дяд-изверг и пьяниц, о какомъ-то его сын мошенник и мерзавц, а я — во мн все болитъ и ноетъ, когда я вспоминаю, что я сынъ вора, что я сынъ погибшей женщины… Вы вотъ часто съ шуточкой говорите, что вы со своимъ дядей-негодяемъ теперь первйшіе друзья, то есть что вы. спокойно принимаете этого негодяя къ себ и ходите къ нему, а я — мн было бы противно быть даже въ одной комнат съ тми, кого я призираю, кого я не могу любить… Я не знаю, кто изъ насъ правъ, но я знаю только одно, что я не могу понять вашихъ отношеній къ людямъ, а вы врно никогда не поймете моихъ…

— Что-жь тутъ не понять-то: брезгливости барской у меня нтъ, добродушно отвтилъ Петръ Ивановичъ.

— А у меня, Петръ Ивановичъ, вашей бурсацкой неразборчивости нтъ, проговорилъ рзко Евгеній.

— Ну, батенька, набаловали васъ, сказалъ Рябушкинъ. — А если очень-то станете разбирать, такъ и одинъ, какъ перстъ, останетесь…

— А если не очень-то разбирать, такъ и съ головой уйдешь въ шайку негодяевъ, такъ-же рзко отвтилъ Евгеній.

Какъ-то разъ Евгеній спросилъ Петра Ивановича.

— Ну, вотъ умретъ ma tante, пожелаетъ мать, чтобы я перехалъ къ ней, что тогда длать?

— Ну, можетъ быть, она и согласится, чтобы вы не жили у нея, отвтилъ Петръ Ивановичъ.

— На какомъ основаніи я, откажусь жить или бывать у нея? Что я скажу ей въ оправданіе своего нежеланія быть у нея, видть ее? спросилъ Евгеній.

— Ну…

Рябушкинъ замялся, не зная, что сказать. Евгеній пристально посмотрлъ на него, вздохнулъ и отвернулся. Онъ понималъ, что отъ Рябушкина тутъ нечего ждать совтовъ.

— Я не думаю даже, чтобы она очень настаивала на вашемъ перезд къ ней, началъ, спустя минуту, Петръ Ивановичъ, — Что вы ей? На что нужны? Такія женщины рады только отдлаться отъ дтей. Если бы Олимпіада Платоновна тогда похладнокровне отнеслась къ письму Евгеніи Александровны, переговорила бы съ ней мирно и серьезно, ничего бы этого и не вышло…

Евгеній посмотрлъ на Петра Ивановича и усмхнулся.