Чужие грехи

Въ другой разъ Евгеній встрѣтился съ князьками Дикаго въ курительной комнатѣ русской оперы. Онъ былъ въ той-же коломянковой блузѣ, потому что сидѣлъ съ товарищами «на верхахъ», гдѣ очень жарко. Князьки удивились наряду кузена, удивились тому, что онъ сидитъ въ райкѣ, удивились, что онъ видѣлъ ихъ и не зашелъ къ нимъ въ ложу.

— Ты, вѣрно, стѣсняешься, что ты такъ одѣтъ, тономъ взрослаго сказалъ Валеріанъ Дикаго. — Но у насъ ложа съ аванложей и тебя никто не замѣтитъ…

— Да для чего-же я пойду туда? спросилъ Евгеній.

— Но тамъ maman, внушительно отвѣтилъ Валеріанъ. — Она будетъ недовольна, что ты не зашелъ въ ложу, зная, что мы здѣсь…

— Я думаю, ей нѣтъ ровно никакого дѣла до меня, сказалъ Евгеній. — А впрочемъ, можете ей засвидѣтельствовать мое почтеніе.

Онъ засмѣялся и прибавилъ:

— Ну, а вы все по старому носите личину смиренномудрія и кутите на сторонѣ, надувая почтенную княгиню?

Платонъ захихикалъ глупымъ смѣхомъ, а Валеріанъ серьезно замѣтилъ небрежнымъ тономъ:

— Нельзя-же откровенничать, если она не понимаетъ потребностей молодости!

Родственники раскланялись и разошлись. Была еще одна встрѣча Евгенія съ князьками Дикаго, но Евгеній постарался просто ускользнуть отъ нихъ, сдѣлавъ видъ, что онъ ихъ не видалъ. Ему все сильнѣе и сильнѣе хотѣлось порвать со всѣми этими людьми всякую связь; ему страстно хотѣлось уничтожить, забыть все, что напоминало объ этой связи съ отцомъ, съ матерью, съ Хрюмиными, съ Дикаго. Въ его поведеніи, въ его способѣ объясняться, въ его манерахъ, начало слегка проглядывать даже что-то такое утрированно угловатое, что-то неестественно грубоватое. Это былъ какъ-бы протестъ противъ той благовоспитанности, прикрывающей всякія мерзости, къ которой его хотѣли пріучить въ кругу его родныхъ. Онъ уже не былъ тѣмъ чистенькимъ и приличнымъ мальчикомъ, который умѣлъ такъ ловко расшаркиваться и такъ вѣжливо отвѣчать на вопросы. Немножко рѣзкости, немножко грубости, немножко небрежности было примѣшано теперь ко всему и къ туалету, и къ разговорамъ, и къ манерамъ. Но странное дѣло! ни княжна, ни Софья, эти строгія блюстительницы приличіи, не замѣчали этого и ихъ любимецъ казался имъ все такимъ-же прелестнымъ юношей, какимъ онъ былъ прежде. Это происходило, можетъ быть, вслѣдствіе того, что они смотрѣли на него сквозь очки горячей любви къ нему, а можетъ быть, и потому, что, не смотря на напускную грубоватость, на напускную небрежность, Евгеній оставался по прежнему и милъ, и привлекателенъ. Есть люди, которые въ самомъ плохомъ нарядѣ кажутся щеголеватыми, которые при всей своей небрежности носятъ на себѣ печать изящества, которые, какъ-бы они не повернулись, остаются граціозными и ловкими: въ этихъ людяхъ подъ одеждой бѣдняковъ вы узнаете баръ, какъ въ иныхъ людяхъ подъ самыми роскошными нарядами вы тотчасъ-же узнаете лакеевъ. Евгеній принадлежалъ по натурѣ, по воспитанію, по характеру именно къ числу такихъ нравственно благородныхъ личностей, грязь къ нему приставала также медленно, какъ медленно она отмывается отъ человѣка, выросшаго, купавшагося среди всякой грязи съ самой колыбели. Но если Олимпіада Платоновна и Софья не замѣчали совершавшейся въ Евгеніи перемѣны, то это замѣчали другіе. Мари Хрюмина говорила, что онъ становится настоящимъ мужикомъ; княгиня Марья Всеволодовна замѣчала, что неприлично пускать Евгенія въ театръ въ раекъ и притомъ въ такомъ костюмѣ, въ которомъ онъ долженъ прятаться отъ родныхъ и знакомыхъ; потомъ княгиня сдѣлала замѣчаніе, что Евгенія ея сыновья встрѣтили на улицѣ въ такой компаніи, что даже онъ самъ сконфузился и сдѣлалъ видъ, что не видитъ своихъ кузеновъ; далѣе княгиня спросила съ ироніей, не по обѣту-ли Евгеній пересталъ стричь волосы; черезъ нѣсколько времени слухи начали принимать даже тревожные размѣры, такъ какъ княгиня иначе не называла товарищей Евгенія, какъ санкюлотами и нигилистами, съ которыми очень опасно имѣть сношенія. Правда, она ихъ не знала, она ихъ даже никогда не видала, но… но «Платонъ и Валеріанъ говорили ей, что у нихъ даже длинные сапоги надѣты и вотъ такіе, какъ у поповъ, волосы!..» Княжна ничего и слушать не хотѣла: Евгеній отлично учился, онъ поздоровѣлъ, онъ былъ веселъ — чего-же ей еще было желать? Да она сама ожила съ той поры, какъ Евгеній въ гимназіи: у нея въ домѣ смѣхъ слышится, Евгеній пѣть началъ, разъ онъ до того разыгрался, что чуть не закружилъ ее, увѣряя, что онъ еще танцовать съ ней будетъ. Только теперь она увидала, что Евгеній начинаетъ жить полною жизнью, — жизнью, свойственною его возрасту: то учится, то дурачится, то споритъ съ товарищами о серьезныхъ вопросахъ, давнымъ-давно рѣшенныхъ взрослыми, то увлекается какой-нибудь комедіей, оперой, книгой. И ей еще говорятъ, что онъ стоитъ на опасномъ пути, что онъ испортился, что онъ огрубѣлъ! О, глупое, пошлые людишки! Если-бы они знали, какъ умѣетъ быть нѣжнымъ и ласковымъ этотъ огрубѣвшій человѣкъ!