Чужие грехи

— Ахъ, что вы тутъ роетесь! раздражительно перебилъ ее баринъ. — Безъ васъ все это развернутъ и развяжутъ. Ступайте!

Горничная сконфуженно поднялась съ пола и вышла.

— На барина, ужь извѣстно, ничѣмъ не угодишь, проворчала она.

Владиміръ Аркадьевичъ заходилъ по комнатѣ. Отрывки какихъ-то смутныхъ подозрѣній, какихъ-то тревожныхъ опасеній носились въ его головѣ. Онъ вспомнилъ, что онъ, кажется, видѣлъ Олейникова, когда проходилъ съ парохода между двумя рѣшетками въ зданіе таможни. Да, точно, это была пряничная мордочка Олейникова, смотрѣвшая на него у рѣшетки съ такими широко раскрытыми, изумленными глазами. Олейниковъ даже, кажется, намѣревался поклониться ему, Владиміру Аркадьевичу, и съ какой-то глупой улыбкой поднялъ руку къ шляпѣ. Да, это былъ онъ. Потомъ Олейниковъ, вѣроятно, заѣхалъ извѣстить его жену объ его пріѣздѣ и она ушла. Зачѣмъ? Куда? Къ нему, къ этой тряпкѣ, къ этому Молчалину, къ этой мѣщанской душонкѣ? Что же онъ ея любовникъ? Отчего же и нѣтъ? Смазливая рожица, угодливый характеръ, безбородая юность! Отчего и не взять его въ любовники? Первый-ли это ея любовникъ? Онъ, Владиміръ Аркадьевичъ, сомнѣвался въ этомъ. Онъ даже сомнѣвался теперь, что его дѣти дѣйствительно его дѣти. Это сомнѣніе не разъ приходило ему въ голову и прежде. Ревнивыя подозрѣнія вызывали не мало семейныхъ сценъ, не мало слезъ и истерикъ его жены. Эти сцены снова возникали передъ нимъ и онъ кусалъ себѣ губы, барабанилъ пальцами по стеклу окна, смотря безцѣльно на улицу. Чѣмъ сдержаннѣе старался онъ быть всегда въ своемъ кругу, на службѣ, тѣмъ тяжелѣе переживалъ онъ разныя внутреннія тревоги и бури. Эти тревоги и бури поднимались въ немъ при каждой мелочной непріятности. Внутреннее волненіе охватывало его и теперь и онъ не зналъ, что дѣлать. Не пройдти-ли опять къ ней въ будуаръ, можетъ быть, тамъ есть письмо къ нему, какое-нибудь объясненіе. Онъ быстрыми шагами вошелъ въ комнату жены. Тамъ царилъ прежній безпорядокъ. Владиміръ Аркадьевичъ началъ рыться въ письменномъ столѣ, въ туалетныхъ ящикахъ жены. Ему попадались подъ руку какія-то мелочи: бантики, засохшіе цвѣты, медальоны, визитныя карточки, ордена, раздаваемыя танцующимъ кавалерамъ. «Все сувениры! промелькнуло въ его головѣ. — Мелкія сокровища мелкой душонки!» Наконецъ, онъ напалъ на клочекъ какой-то бумажки и сталъ читать: «Женя, сегодня я не могу быть у тебя вечеромъ. Цѣлую тебя», читалъ онъ. Подъ этими строчками, набросанными карандашёмъ, не было подписи, онъ не зналъ этого почерка, но онъ видѣлъ ясно, что это мужской почеркъ, что это адресовано къ его женѣ. «Ну, да, чего же еще больше!» пробормоталъ онъ, комкая клочекъ бумажки. «Нѣтъ-ли еще писемъ?» Онъ началъ было снова рыться въ ящикахъ, но тотчасъ же съ презрительной усмѣшкой, исказившей его лицо, задвинулъ ихъ. «Впрочемъ, на что они мнѣ! Довольно и одного этого!» проговорилъ онъ, вставая. По его лицу продолжала блуждать все таже не хорошая, саркастическая усмѣшка. Вѣроятно, именно этой усмѣшки и боялась его жена. «Ну да, любитъ другого, бѣжала, бросила!.. Что станутъ говорить?.. промелькнуло въ его головѣ и онъ сжалъ себѣ виски концами тонкихъ пальцевъ. — Сдѣлаться сказкой города — этого только не доставало!»

— Папа, папа, можно намъ гулять? послышался крикъ дѣтей, вбѣжавшихъ въ комнату и бросившихся къ отцу.

— Идите, идите, куда хотите! оттолкнулъ онъ ихъ.

Дѣти смутились и тихо пошли прочь изъ комнаты. Ихъ испугала грубость отца. Они уже нѣсколько успѣли отвыкнуть отъ его желчнаго, капризнаго тона.

— Папа! Какой я имъ отецъ! проговорилъ онъ съ саркастической улыбкой. — Я теперь увѣренъ, что они не мои! Да, да, это все идетъ не со вчерашняго дня… Но что же дѣлать, что дѣлать?

Онъ задумался и зашагалъ по комнатѣ.

— Придетъ еще, пожалуй, просить прощенья? думалъ онъ. — Чуть не до старости дожила, а все еще дѣвчонка… блудливость и слезы… слезы и блудливость… Ну, нѣтъ, довольно! Надо все теперь кончить… порвать разъ и навсегда… А дѣти?