Чужие и близкие

Я ощупью пробираюсь вдоль дувала, проваливаюсь в какую-то яму, и где-то прямо надо мной начинает неистово лаять собака. К пей присоединяется вторая, потом откуда-то взялась третья. Я слышу голоса людей и кричу во все горло: «Галя! Галя!»

Она выходит, ничего меня не спрашивает, только нащупывает в темноте мою руку, и мы бежим через поле, прямо по пахоте, а вот и дорога, здесь бежать уже легче, но Галл, видно, выбилась из сил.

— Подожди, — с трудом говорит она, — я сейчас. Я только чуть-чуть…

Мы останавливаемся, я рассказываю ей все.

— Это конец, — говорит она сдавленным, безысходным шепотом. — Эт-то конец…

— Погоди ты панихиду петь, — грубо обрываю я ее, — ты ж не знаешь, какой хирург этот Генрих, он чудеса творит!

— Дай бог, — говорит она безнадежно, и вдруг надежда, видимо, вспыхивает в ней. — Ты на почту беги и звони в госпиталь, звони, звони, — заклинает она меня, — а я одна туда пойду. Я — одна.

Мы расходимся с ней на перекрестке, я снова бегу на почту, и телефонистка говорит, что только что передала телефонограмму. Обещали приехать.

Когда я возвращаюсь, Генрих уже там, он приехал на комбинатской машине вместе с дежурным врачом. Окно в комнату открыто настежь, и я слышу, как Галя говорит ему:

— Вы должны попытаться. Вы должны сделать все, все, что возможно — терять здесь уже нечего, поймите!

— Я знаю, по я не могу.

— Почему?

— Я не имею на это права, понимаете!

— Права? О каком праве вы говорите, когда все решают сейчас секунды! Из госпиталя приедут в лучшем случае через час, везти его тоже нельзя. Единственный выход — здесь, сейчас. Вы же видели снимок, вы же все знаете! Я прошу вас, я умоляю вас, мы все подтвердим, что…

Он долго молчит, потом говорит резко:

— Свет, где взять свет?

— Керосиновая лампа? Коптилка?

— Нет. Не годится… Введите машину во двор, зажгите фары, пускай светят вот сюда, в дверь. И его давайте сюда. Так… А теперь уходите. Все уходите. Только вы оставайтесь, — говорит он Гале, и я слышу, как шофер заводит мотор. Машина подъезжает к самому дому и включает фары. Столб света врывается в нашу опустевшую карусель, и только три резкие тени я вижу на противоположной стене. Это как в кино. Как театр теней. Когда я был совсем маленький, мама водила меня на вечер в соседнюю школу. Там устраивали такой театр. Натягивали простыню, подсвечивали ее с другой стороны, и на полотне появлялись тени. Я помню буржуя — толстого, в шляпе, полицейского в каске и рабочего, рвущего свои цепи, и на экране было видно, как висят они, разорванные, на его руках. И музыка гремела, и все хлопали в ладоши, и я тоже хлопал изо всех сил…

Что это льется и звонко так ударяет в металл? Это там, в этих ослепительных белых лучах, или это здесь — арык звенит и переливается в темноте? Сегодня удивительно много воды. Она аж гудит, перекатываясь через камни, и они глухо стукаются там, под водой.

Я ухожу на мостик, стою у перил, здесь, где он раньше всегда стоял и смотрел в воду. Я тоже смотрю сейчас в воду. Если долго глядеть в эту темную бурлящую глубину, начинает казаться, что там мелькают какие-то искры. То они вспыхивают, то затухают, словно звезды в бескрайнем ночном небе, словно огоньки в бархатных глазах Пани… Она только распахнет их на мгновенье, только обдаст тебя черным огнем — и все, и ты уже не человек, не принадлежишь себе… Постой… При чем тут Паня? Нет больше никакой Панн, нет больше ни глаз ее, ни сладкого, вкрадчивого голоса, нет больше ничего, исчезло, растворилось, не было никогда, понимаешь?!

Я гляжу в комнату. Теперь на стене только две тени. Дежурный врач, приехавший с Генрихом, уже вышел и моет руки в арыке. Потом и Галя выходит. Она зябко кутается в свою шинель, стоит, втянув голову в плечи, и предутренний ветерок треплет ее тонкие, паутинные волосы. Потом она подходит к Анне Павловне, обнимает се, так стоят они обе — без движения, без слов, как две статуи.

И только Генрих еще там. Я вижу его сгорбленную тень на стене. Он уже не двигается, ничего не делает, просто сидит там, уронив голову на руки.

И шофер выключает фары.

Уже занимался рассвет, когда подъехала машина из госпиталя. Два врача вошли в комнату, потом вышли и сели на подножку машины писать акт.

— Я вижу, вы тут сделали невозможное, — сказал один из них дежурному.

— Это он, — сказал дежурный и кивнул в сторону Генриха. — Хирург, каких мало. Да что поделаешь… — он вздохнул.

Врач из госпитали посмотрел туда, потом на меня, на Галю, достал из нагрудного кармана записную книжку, полистал ее.

— Скажите, кто это здесь Генрих Краузе?

— Это я, — хрипло сказал Генрих и с видом обреченного переступил порог. Теперь в слабом утреннем свете можно было рассмотреть его лицо — оно было совсем черное, словно обгорелое, резкие складки залегли у рта…

Вы напрасно так, — сказал врач из госпиталя, — это же был безнадежный случай.

Но Генрих стоял, сгорбившись, не поднимая головы. Казалось, огромную тяжесть взвалили на его плечи.

Так это вы, значит? — переспросил врач и встал ему навстречу. — Начальник госпиталя просил вас приехать к нему. Он знает о вас. Он хочет предложить вам работу.