Чужое имя

Чуть ниже по течению белел широкий просвет — устье Маи. Истоки ее затерялись где-то в отрогах Джугджура, но и здесь, на равнине, она не изменила своего строптивого, горного характера. Обычно считается, что все притоки впадают в главное русло по течению, а Мая и тут поступила как раз наоборот. Противоборство двух сильных потоков создает неописуемую картину. Увидеть ее можно, конечно, только летом. Однако и сейчас мы напоролись на следы этой борьбы. Вдоль всего устья лыжи то и дело натыкались на присыпанные снегом и поэтому еще более коварные ледяные бугры, небольшие торосы, кое-где на чистом черном льду светлели забитые снегом трещины.

Флотский офицер, он же известный русский писатель И. Гончаров отдал должное Мае во «Фрегате «Паллада»: «...погода была великолепная. Река с каждым извивом и оборотом делалась приятнее, берега шли отлогие, лесистые или утесистые. Лодка мчится с невероятной быстротой. Мы промчались 28 верст за два часа...» Снег здесь был не сухой и плотный, а рыхлый и покрывшийся за ночь неплотным, то и дело ломающимся настом.

Наконец, Оллонов остановился. Он посмотрел на сопку у основания лесистого мыса, отделяющего Алдан от Маи, и ткнул туда лыжной палкой. Я тоже глянул в ту сторону и внезапно обнаружил, что сопка очень отчетливо, как на контрастной фотографии, выделяется на фоне совсем уже светлого неба. Края ее заметно порозовели.

— Как насчет второго дыхания? — спросил у меня майор.

— Чего там второго, пятое кончается, — пробормотал я, отправляя в рот комок стерильно чистого снега.

— Ну, тогда жми на шестом, Петрович! Вот-вот солнышко появится и тогда нам с тобой труба, как гонщикам, не угадавшим мазь до старта.

Да, чувствовалось, что весна добралась и до этих медвежьих углов. Солнце взошло яркое, светло-желтое, словно умытое в безукоризненно голубом водоеме неба. С каждой минутой идти становилось все тяжелей и тяжелей. Но тут Оллонов взглянул на часы и сразу повеселел, даже, кажется, прибавил шагу. Не оборачиваясь, сообщил:

— Вышли на финишную прямую. Уже вижу цветы и оркестр.

Но вместо цветов, за очередным, не то десятым, не то пятнадцатым поворотом, на фоне темной тайги вспыхнула в солнечных лучах белая пушистая березовая рощица, а оркестр заменил вдруг затарахтевший во всю мочь трактор.

Мы выбрались на берег и за рощицей обнаружили небольшую аккуратненькую деревеньку. Шел уже восьмой час, и прохожих на единственной улице было немало. Вернее, не прохожих, а людей, спешащих по делам. У длинного бревенчатого сарая — очевидно, какой-то конторы или базы стояли две оленьи упряжки.

Оллонов подошел к ним, поздоровался с хозяевами, протянул им сигареты. Два пожилых якута отрицательно помотали лохматыми шапками и вытащили из карманов коротенькие трубки. Оллонов что-то спросил, старики дружно махнули руками в дальний конец села, где серели растрепанные стога сена и курился парок над приземистыми хотонами фермы.

Дом Дунаевой оказался совсем рядом с фермой. Отцепив лыжи, мы вошли во двор. На крыльце возилась с запором невысокая женщина средних лет, в аккуратном ватнике и в белой заячьей шапке. Она обернулась на наши шаги, и в ярком утреннем свете обрамленное пушистым чистым мехом лицо ее показалось удивительно молодым и приветливым. Очевидно, она только что вернулась с утренней дойки.

— А мы к вам, Екатерина Ивановна, — сказал Оллонов, сказал так, как будто они сто лет знакомы. — Здравствуйте!

— Здравствуйте, — спокойным певучим голосом ответила женщина и немного удивленно спросила: — А вы откуда меня знаете?

— За это и деньги получаем, — засмеялся Оллонов, и Дунаева тоже улыбнулась. — Из райсобеса мы, обследуем семьи фронтовиков. Бытовые условия, пенсионные дела и все такое прочее. Может, у кого документов каких не хватает или там запрос сделать — постараемся помочь.

Мы стояли уже на крыльце, и Екатерина Ивановна, все еще улыбаясь, всплеснула руками:

— Что же мы в дверях-то топчемся! Пожалуйте в избу. Извините только, что не прибрано, не успела я нынче-то.

В довольно-таки маленьком снаружи домике внутри было совсем не тесно. Прямо из сеней мы попали в большую, скромно обставленную комнату: по-деревенски — залу. Судя по размерам выходившей сюда торцом печи, кухня тоже была просторной. Рядом с печью, за еще одним дверным проемом, завешенным ситцевой занавеской, очевидно, была спальня. На выбеленных стенах залы висел большой календарь, вырезанный из новогоднего «Огонька», и две большие рамки, заполненные разнокалиберными фотографиями.

Оллонов с интересом разглядывал эти семейные реликвии. Хозяйка подошла к нему и стала неторопливо рассказывать, кто и кем ей приходится. Одновременно она успела-таки на миг отлучиться на кухню и вынесла нам оттуда по большой кружке пенящегося парного молока. Это было как нельзя более кстати, поскольку вряд ли в этой деревеньке нашлась бы столовая, а ведь нам еще топать обратно. Пока я аккуратно макал в молоко пахучий домашний хлеб, отламывая куски от еще теплой краюхи, Оллонов, как бы продолжая изучать генеалогию рода Дунаевых, мимоходом спросил: