Чужое имя

— Дочки-то ваши с вами живут, Екатерина Ивановна?

— Не совсем так. Маруся, школьница, со мной. Правда, сейчас-то она в Усть-Mae, в интернате, а Елизавете с полмесяца как свадьбу сыграли, к мужу перебралась. Тут же, в нашем наслеге.

— А сыновья? — спросил Оллонов, не оборачиваясь. Услышав вопрос Оллонова, я уставился в пустую кружку. Не хотелось мне видеть, как изменится сейчас это доброе, такое еще молодое лицо, как побегут по нему скорбные морщинки и чистые материнские слезы. Но Екатерина Ивановна не заплакала, она только глубоко вдохнула несколько раз и очень тихим сразу же изменившимся голосом сказала:

— Двое их у меня... было. Николай в армии сейчас, осенью пошел, а старшенький, Ванюшка...

— Он что, уехал куда?

— Кабы уехал... Утоп мой Ванюшка, голубчик. Пятый год пошел, как Алдан похоронил его, так и не нашли в реке-то.

Оллонов наконец отошел от стены, взял Дунаеву за руку и тихо проговорил:

— Простите нас, Екатерина Ивановна, расстроили мы вас... Я вот действительно припоминаю: был вроде такой случай. По-моему, у них лодка перевернулась?

— Ну да. Трое их было, ребят-то. Порыбачить собрались, да, видно, на топляк наскочили. Вода большая была, осенняя, да и холодная уже... Двое-то выбрались, а мой не сумел, не доплыл...

— Да... — Оллонов задумчиво посмотрел на большой портрет улыбающегося юноши, расположенный в самом центре одной из рамок. — А те что. Не сумели ему помочь?

— Кто ж их знает. Сами растерялись, конечно. Товарищ его, Кеша, можно сказать, друг, который с ним на лодке был, так переживал, так убивался, что через несколько дней совсем от меня уехал. Говорил, не может здесь жить, где все ему Ванюшку напоминает.

— Он что же, Кеша этот, у вас жил?

— У нас, у нас. Сам-то он с Украины, считай, без дома остался. Сразу после войны приехал к нам, работал в леспромхозе, познакомился с Ванюшкой, тот и пригласил его. Парень-то он хороший, обходительный. Под конец все звал сына поехать на Украину, там, мол, теплее да и поинтересней, чем в нашей-то глухомани. И Ванюшка хотел могилу отца навестить, он у нас там похоронен. Совсем, было, собрались. Ваня выписался уже, с комсомольского учета снялся, а тут... — Дунаева не договорила, вышла на кухню.

— У тебя есть фотография этого твоего прохвоста? — быстро спросил Оллонов.

— Есть, конечно.

— Дай мне!

Минуты через три вернулась Екатерина Ивановна. Видно было, что она все-таки всплакнула там, на кухне.

— Извините нас еще раз, — сказал Оллонов. — Невеселые мы гости оказались...

— Ну, что вы, что вы! Разве ж вы виноваты, — хозяйка заметила, что я нерешительно потянулся к карману, и попыталась улыбнуться. — Курите, курите! Хоть мужиком в доме пахнуть будет.

— Да, кстати, — Оллонов сделал вид, будто только что вспомнил о чем-то. — У вас не сохранилось случайно паспорта или комсомольского билета сына?

— Конечно, конечно. Это же память о Ванюшке. Считай, все, что от него и осталось. Я сейчас... — Дунаева выдвинула верхний ящик комода, достала оттуда темно-желтую шкатулку из лиственницы и принялась перебирать какие-то бумажки.

— Здесь они были, здесь... Куда же я, старая, их задевала? Тут же были... я помню. Или... — бормотала она.

— Ничего, Екатерина Ивановна, не беспокойтесь. Потом найдете. Просто я хотел уточнить его стаж комсомольский, в райкоме-то документов нет. — Оллонов встал, шагнул к двери. Но вдруг вернулся к столу. — Чуть не забыл, экий я! Ведь у нас для вас, Екатерина Ивановна, есть небольшой сюрприз. Друг-то Ванюшкин, Иннокентий, низко кланяется вам, большой привет передает.

— Вы что же, знаете его? Видели? — встрепенулась Дунаева.

— Я-то нет, а вот один товарищ вернулся недавно с Украины, знает его, виделись они там. Через него Кеша и передал привет, даже фотографию свою прислал. Где же она у меня?

Оллонов пошарил в кармане, положил на стол снимок. Екатерина Ивановна взяла глянцевитый листок, отошла к окну.

— Да, это он, Кеша. Что же он не написал ничего?

— Кто его знает? Может, спешил, может, еще что. Я вот смотрю на него и тоже вроде — где-то его видел. Наверное, здесь, в районе. А вот фамилию и отчество запамятовал.

— Звягинцев его фамилия. А отчество не то Пантелеевич, не то Панкратьевич, не припомню сейчас.

Посидев еще несколько минут, мы попрощались и вышли на улицу. Надевать лыжи не было никакой необходимости. Во дворе снег еще держался, но вся проезжая часть улицы была исполосована говорливыми змейками ручейков. С веселым грохотом с крыш сыпались сосульки. У самого правления здешнего колхоза стояла только что вылепленная снежная баба. «Здравствуйте!» — сказал ей весело Оллонов и приподнял кастрюлю, которую ребятишки нахлобучили на нее вместо шляпы.

— Запорожец за Дунаем, а Звягинцев за Дунаевым. Интересное кино получается. — Оллонов вдруг остановился и посмотрел на меня в упор. — Не знаю, чем он у вас там занимается, этот Звягинцев-Дунаев, но я бы ему и картошку чистить не доверил. Отравит, прохвост.

— Тут, Николай Спиридонович, не картошкой пахнет...