Чужое сердце

Август 2006 г.

Через несколько дней я увезу Тару в Бретань – пусть поживет в кругу родных, поиграет на пляже в Валандре. Сегодня я иду в госпиталь Сен-Поль на встречу со знаменитым профессором, который руководит корпусом кардиологии, где мне делали пересадку. Я прихожу заранее, чтобы поприветствовать Генриетту и забрать результаты биопсии, сделанной две недели назад. Они уже несколько дней как готовы, но я никогда не торопилась узнать про себя медицинскую правду, какой бы она ни была.

– Здравствуйте, дорогая Генриетта! У меня к вам стратегический вопрос.

– Задавайте…

– Кроме пенсии и вязания крючком, что вы любите в жизни?

– Симпатичных людей и шоколад. Но что это за пятна на лице?

– Я прооперировалась, чтобы стать красивее. А я симпатичная?

– Да.

– Прекрасно… А если я вас осыплю лучшим в мире шоколадом, черным?

– Да, только черным, с каким-нибудь хрустящим наполнителем. В честь выхода на пенсию? Очень симпатично, только это будет через триста три дня…

– Значит, если я вас засыплю восхитительным шоколадом с хрустящим наполнителем… вы мне сможете выдать все содержимое медицинских папок, которые имеют ко мне отношение? – спрашиваю я тише.

– Но, деточка, вы теряете здравый смысл, вы хотите, чтобы меня выгнали за триста три дня до пенсии? Это же врачебная тайна, может быть, самая охраняемая тайна. Во Франции с этим не шутят. Никто не согласится дать вам закрытые сведения… Но почему это так важно для вас?

– Я не могу все вам объяснить, я просто хочу узнать имя моего донора. Я знаю, что мой трансплантат был забран здесь за несколько часов до моей операции. Стивен участвовал в заборе органа, вы знаете, я хотела бы узнать имя этой женщины, пожалуйста…

Генриетта делает выдох и смущенно опускает голову, роясь у себя на столе:

– Вы невозможный человек… Вот ваши результаты, деточка. Все в порядке, ваше сердце подвешено крепко, разве не это главное?

– Значит, вы ничем не можете мне помочь, вы уверены, – а когда выйдете на пенсию? Я могу подождать…

– Нет, детка. Не ставьте меня в неловкое положение. Кроме того, в две тысячи третьем году, кажется, уже были штрихкоды, и, даже если очень захотеть, ничего узнать нельзя.

– Штрихкоды?

– Да. Две тысячи третий или две тысячи четвертый?..

Генриетта задумывается.

– У трансплантатов такая система этикетирования уже несколько лет, что делает их совершенно анонимными. Надо бы мне проверить, как было в вашем случае. Да что я такое говорю! Ничего мне не надо проверять, деточка, ничего!

– Допустим, взятый трансплантат не мой, что вам мешает назвать мне эту женщину?

– Да откуда вы знаете, что это женщина?.. Видите, я хотела оказать вам услугу… Я не могу вам сказать ничего, ничего. Давайте сменим тему, пожалуйста!

– Ладно, извините, мне пора идти, у меня встреча с начальником корпуса. Где его кабинет?

Заведующий отделением – профессор кардиологии, очаровательный пожилой господин аристократического вида, чья проницательность сверкает в глазах. Он похож на моего дедушку Папума, аптекаря из самой глубинки Бретани. На докторе белоснежный халат, на груди несмываемыми чернилами написаны его фамилия и звание.

– Чем могу помочь, милая барышня?..

Я полчаса говорю не останавливаясь. Я использую все свои силы и все эмоции. Настоящий мастер-класс ораторского искусства. Если я не получу информацию, я, по крайней мере, заслужу малый театральный приз. Я сама себя убеждаю. Я смеюсь, плачу – от всей души, я точно выкладываюсь, рассказываю всю свою жизнь начиная со СПИДа, про смерть матери, про инфаркт, про пересадку сердца, про свою клеточную память, про навязчивый кошмар, от которого просыпалась только вчера, про свое желание отблагодарить, узнать, показать им, что чья-то жизнь возобновилась во мне благодаря им, что они могут гордиться и быть теперь счастливее…

– Вы прошли прекрасный путь, милая барышня. Вы мужественный человек. Я прекрасно понимаю все, о чем вы рассказали. Давняя серопозитивность, которая с тех пор унесла тысячи жизней, трансплантация сердца… Слишком много для одного человека. Но взгляните на себя. Что вы хотите больше, чем быть живой – как вы сейчас? Со временем все развеется. Анонимность пересадки органов – это непроницаемый и совершенно необходимый барьер. И так все непросто, не стоит добавлять еще сентиментальные, человеческие, субъективные соображения, которые сильно усложнили бы процесс, и траур, и донорство, и принятие донорства, и восстановление. Я понимаю ваши требования, я часто слышал их. Но исключения быть не может. Это правило, а я – гарант правил.

Профессор берет мои руки в свои ладони, несколько мгновений согревает их – молча, с трогательной доброжелательностью, потом голосом мудреца, со спокойным лицом подводит итог: «Поверьте… Все будет хорошо».

После этой встречи я выхожу в слезах, чего давно уже не было. За каплей поддержки захожу к Генриетте в ее кабинет. Она встает, увидев меня, и обнимает:

– Ну-ну, деточка… Ну что такое…

Я продолжаю плакать, уткнувшись в вязаный воротник ее кофты, который выглядывает из-под халата. Потом прошу прощения за то, что запачкала ее косметикой. Поднимаю голову, хочу взять себя в руки, тру глаза, ищу носовой платок.

– Я дам вам бумажный платок.

Пока Генриетта роется в ящиках, я переминаюсь возле двери ее кабинета и внезапно вижу его, остановившегося в нескольких метрах от меня, – Стивена, переносящего эту сцену стойко, он стоит с бледным от неонового света лицом, с папками в руках и еще несколько секунд смотрит на меня, прежде чем развернуться и уйти. Генриетта видела его. Она улыбается мне и протягивает бумажный платок. Я перестаю плакать, целую Генриетту в обе щеки, целую ее материнское лицо, прошу прощения, благодарю ее и убегаю.

В такси я посылаю Стивену сообщение.: «Здравствуй. Вот что ты мог мне сказать». Потом, после нескольких часов ожидания без ответа, – второе и последнее послание: «Почему ты скрыл от меня, что присутствовал на заборе трансплантата?»

Каникулы в Валандре проходят мирно, слегка подпорченные только постепенным подтоплением подвала нашего семейного дома, – мой отец постоянно ворчит по этому поводу.

Пока вода прибывает в подвале и подмачивает пыльные воспоминания нескольких человеческих жизней, я начинаю разучивать роль в «Памяти воды», улыбаясь такому параллельному развитию событий.

Однажды утром в саду, когда я сижу с текстом в руке в лучах зависшего над морем солнца, отец выходит из дома, неся в руке один из моих дневников периода начальной школы Святой Екатерины в Париже. Он его выудил и хочет мне показать.

«Прекрасная ученица, большие способности, старательна, но склонна к мечтаниям!»

Теплый воздух высушивает мокрую бумагу, и я листаю фрагмент моего прошлого. Это не самое любимое мной время. Я предпочитаю настоящее. Прошлое кажется мне бездонным и опасным колодцем, в котором я легко могу утонуть, если загляжусь на свое отражение. Однако в свежем соленом воздухе с моря, под смех детей, которые бегают по саду, я чувствую в себе радость и любопытство. Я рассматриваю каллиграфический почерк хвалебного комментария мадемуазель Перримон: «Большие способности… но склонна к мечтаниям…»

Я читаю мокрый дневник, потом закрываю его. Его страницы покоробились, края их неровны. Мне нравится эта новая форма беспорядка. Я ложусь на пахнущую землей траву и закрываю глаза. Несколько строк, написанных как по линейке, и в памяти оживает мадемуазель Перримон.

Клер права, воспоминания всегда лежат наготове.

Редкая ностальгия течет во мне. Мадемуазель Перримон была прирожденная преподавательница, обожала математику, у нее были волосы цвета воронова крыла – под цвет аспидной доски, – всегда убранные, неизменно гладко лежащие на ее круглой голове. Иногда я воображала себе ее жизнь, такую же гладкую и скучную, как ее прическа. Я была девочкой прилежной, старательной и немного рассеянной, это правда. Но как не замечтаться перед черной доской мадемуазель Перримон? Она все время говорила: «Это же э-ле-мен-тар-но!» – так, как будто жизнь управлялась единственно неумолимой логикой. Уроки учительницы с ее механическим почерком навевали скуку, тогда как другие преподаватели меня увлекали. Ничто из того, что она говорила или писала, не походило на ту жизнь, о которой я мечтала. Черная доска мадемуазель Перримон не нравилась мне так же, как ее прилизанные волосы. Она всегда машинально показывала пальцем на эту доску, как на постоянную отсылку, даже когда та была пуста. Мне не нравилось отсутствие цвета, ригидность формы.

Мой локоть лежит на подоконнике высокого окна, я колупаю ногтем потрескавшийся лак крышки парты. Вечно немного кособочась и глядя в сторону, я рассматриваю парижское небо, изменчивую градацию теней и всего, что может на нем двигаться. Я мечтаю. Слежу за облаками, которые беспрестанно меняют форму, за вольными птицами, осенними листьями, улетаю с ними вместе. Я вырывалась из запертого класса. Время от времени возвращалась к реальности и с ангельской улыбкой вперяла взор в мадемуазель Перримон, потом быстро снова смотрела на улицу, в небо, во двор, куда я скоро отправлюсь веселиться и играть.

Моя доска была не черной, не прямоугольной, не сухой, не исчирканной скрипучим белым мелом, она была огромная, она возвращалась в мое распоряжение с каждыми каникулами. Моя доска была всегда мокрой, рассыпчатой, светлой, волшебной, она была всем, моей игровой площадкой, моим владением и моим любимым письменным прибором: пляж в Валандре, раскинувшийся, насколько хватало глаз. Я мечтала о свободе, игре, жизни, полной приключений, страницы которой я заполню причудливым почерком. Я мечтала о каникулах, глядя на небо, которое далеко за крышами сходилось с пляжем и его волшебным песком. Я не понимала происхождения песка. Ломая голову, я задала учительнице вопрос. Ответ поверг меня в еще большее замешательство: «Песок происходит из скал и морских ракушек, которые обращены в порошок морем, волнами, приливами!» Неужели? Если пенящаяся у меня в руках вода может перемолоть скалу, тогда все возможно.

Я любила песок, эту уникальную материю, чей след я нигде не могла найти, кроме пляжа. Достаточно твердый при отливе, чтобы я могла бегать по нему, пока хватало дыхания, и в то же время податливый, достаточно мягкий, чтобы амортизировать мои регулярные падения. Мои двоюродные братья и мои приятели строили замки, которые я любила растаптывать, когда солнце исчезало за островом Верделе. Когда все эти упорные строители оставляли свои творения, я была тут как тут и смотрела, как эти дети медленно бредут по пляжу домой, покорно, как барашки. Они подчинялись своим пастухам, которые, стоя на молу, издалека махали им руками. На меня же эти отдаленные сигналы действовали слабо. «Дети! Пора домой! Становится холодно, сейчас стемнеет!» Я на время совершения моего веселого разбоя оставалась глуха и к повторным призывам. Я пинала башни и подъемные мосты, с диким гоготом давила ногами замки без принцесс, выравнивала песок, возвращая пляжу его первозданную гладь.

Потом поднимала вверх обе руки, чтобы показать, что я вот-вот стану пай-девочкой, и использовала последние мгновения на то, чтобы напечатать с помощью грабелек свое послание на песке. Имя – имя мальчика с ласковой улыбкой, приятеля по играм, имя моего дружочка. На плоской и мягкой бескрайности валандрейского пляжа вокруг моего сиюминутного избранника я рисовала сердце, песочное сердце. Я старалась начертить его как можно более внушительным по размеру, и его должны были видеть издалека, с мола, от дома дедушки и бабушки, где я спала. Из своей комнаты я смотрела на свое сердце, пока оно не исчезало во тьме, а утром, едва проснувшись, я бросалась к круглому окну и констатировала действие прилива, он стирал все, как с волшебной доски.

Однажды я не поверила своим глазам – я увидела свое сердце нетронутым. Оно светилось, его окружала нитка сверкающей воды, оно сверкало, как серебряное украшение. Не поев, я побежала на встречу с именем, которое я вписала в свое сердце. Я уже видела в этом знак, земное доказательство любви. Но имя невозможно было прочитать, оно размокло. Оставались только впалые края моего безымянного песочного сердца…

Тара и ее двоюродная сестра бесцеремонно будят меня прямым попаданием мячика. Они хотят на пляж. Но я ведь только что оттуда…