Чужое сердце

В канцелярии кардиологического отделения

– Добрый день, Генриетта! Что за ужасное лето!

– Добрый день, Шарлотта! Да уж, кошмар! Вы немного рановато, милая…

– Да, я люблю приходить раньше, на всякий случай, вдруг кто-то не придет, вдруг его сердце сдаст раньше моего!

– О-ля-ля! Да что она такое говорит! Знаете, вы должны идти последней…

Да, знаю. Мне в общих чертах объясняли, но я не старалась понять. Это связано с моей ВИЧ-инфицированностью, это мера предосторожности в операционном блоке, никто после меня проходить процедуры не должен. Мне не нравится такой отличный от других подход, и потому я всегда прихожу раньше, читаю, жду, беседую с Генриеттой. В 2003 году она была тут, дежурила в то воскресное утро, когда мне делали пересадку. Она сразу же стала называть меня деточкой, и правда, я тогда была совсем не крупной. Генриетта держала меня за руку, когда я, одинокая и дрожащая, очнулась после анестезии, которая отправляет вас в другую галактику. У меня хотели отобрать плюшевого мишку. Он мне нужен, только когда я засыпаю в больнице.

Все вокруг над этим смеялись, а у меня не было сил бороться за него. Старший санитар разозлился: «Выбросить отсюда это». Я готова была разжать пальцы, и тут Генриетта твердо сказала: «Оставьте вы ей этого мишку, черт побери!»

Однажды Генриетта назвала меня звездой. Однако во время наших долгих бесед она призналась, что по телевизору смотрит только новости и репортажи о путешествиях. Она, Генриетта, никогда не ходит в кино. Ей больше нравится вязать крючком, так что она повторяет, что слышала. Она спросила меня: «А правда, что вы знаменитая?» Я ответила: «Да ну…» Она не стала расспрашивать. Я хотела, чтобы она по-прежнему называла меня деточкой. Она добрая, Генриетта, спокойная, разумная, обожает вязать крючком, на спицах, мне дико нравится ее имя, оно внушает мне доверие, оно неподвластно времени, это имя для бабушки, какое-то ископаемое имя.

Добрая, милая Генриетта.

Больше всего я люблю доброту, она меня просто подкупает. Раньше мне, прежде всего, хотелось красоты, ума, а доброта казалась заурядной, простоватой, почти пошлой. Но я поняла, я изменилась. Трудно быть приветливым, а быть добрым почти невозможно. Ум, красота – это дело природы.

На следующий день после операции Генриетта с утра пришла поддержать меня с сюрпризом. Моя грудная клетка десять часов была раскрыта, все внутренности проветрились. На открытом сердце была проделана щель примерно в пятнадцать сантиметров. Пока я спала, Генриетта связала крючком на мягком пузе моего мишки – красное сердце. Она вручила мне его со звонким поцелуем в лоб и с таким комментарием, вызвавшим мой первый, кривой послеоперационный смех:

– Весь в мать!

Генриетта любит свою работу, однако жалуется на усталость и считает дни до пенсии, как солдат до дембеля.

Сегодня снова меня одаривают точными подсчетами:

– Завтра будет ровно семьсот дней, – точная дата – пятого июня две тысячи седьмого года, запомнить легко: пять – шесть – семь.

– А пригласите меня на отвальную?

– Да конечно! Вот пройдет семьсот дней, и я вас первую приглашу!

– Погодите, я проверю, не занята ли.

Генриетта от всего сердца смеется, потом ее губы застывают, она заглядывает в ежедневник и внезапно говорит:

– Вы знаете, что доктор Риу уволился?

– Не может быть!

– Точно, в прошлом месяце перешел в другую больницу, если хотите, я могу дать вам его телефон, его заменяет доктор Леру, вы огорчены?

– Нет… То есть я привыкла к доктору Риу…

Потом начинаю напевать: Риу, Леру, ду-ду, ку-ку…

– Хотя, вообще-то, доктор Риу был не очень симпатичный, не слишком разговорчивый, и губы у него в нитку были, уж такие тонкие, вы заметили?

– Нет… Значит, вы ничего не имеете против? Вы увидите, новенький очень милый, немного застенчивый, но очень серьезный, его перевели из другого отделения.

– Бабушка обожала его. То есть цикорий фирмы Леру. А мне кажется, гадость. Вкус никакой. Это просто невозможно пить – похоже одновременно на кофе, на отвар и на раствор торфяного удобрения… Поперек горла встает. Доктор Леру…

Я повторяю его имя на разные лады, оно звучит в приемной кардиологического отделения – я пытаюсь понять, какие чувства оно мне внушает, почувствовать, какие от него идут волны…

– Леру… Леру… Наследник империи растворимого цикория?

Генриетта посмеивается и делает мне какие-то знаки глазами – я их не понимаю.

– Это вы Анна-Шарлотта Паскаль или Шарлотта Валандре?

От неожиданности я оборачиваюсь. Мужчина представляется:

– Здравствуйте, я доктор Леру, рад познакомиться.

Вам сегодня повезло. Вас примут раньше.

Он улыбается мне и протягивает руку.

– Здравствуйте, доктор. Извините, я вас не видела.

– Пойдемте со мной.

– Конечно. Меня только в больнице называют Анна-Шарлотта. Зовите меня Шарлоттой, так короче.

Я оборачиваюсь к Генриетте, та выразительно подмигивает.

Доктор Леру – высокий, довольно молодой мужчина, ему не больше сорока, у него детское лицо с парой озабоченных морщинок и карие глаза – очень блестящие, как будто начищенные, проницательные, хитроватые. Красивые руки, сильные длинные пальцы. Обручальное кольцо! Где же обручальное кольцо. Скорее! Я ерзаю, пытаясь разглядеть его левую руку, которая болтается с другой стороны. Нет кольца! Он прав, доктор Леру, может, и правда, мне сегодня повезло.

– «Красный поцелуй», правильно?

– Классно поцелую? Извините, я не расслышала…

– «Красный поцелуй», ваш первый фильм с Лэмбертом Уилсоном, замечательное кино, я смотрел его еще в школе, я помню, тогда был в вас влюблен.

На лице возникает тень улыбки, и, пытаясь скрыть ее, он чуть опускает голову.

– А теперь?

Доктор Леру опять улыбается. А ведь он даже не очень красивый…

– А теперь займемся вашим сердцем.

– Прекрасно… займитесь моим сердцем, – шепчу я.

Потом он усаживает меня в маленьком квадратном кабинете, пустом, совершенно сером. Такая обыденная оправа для наших зарождающихся отношений.

– Сделаем контрольную эхографию после биопсии. Но прежде я хотел бы кое-что выяснить, у вас в истории болезни не все записано, и я вас не знаю. Позвольте мне задать вам несколько вопросов. Вы ВИЧ-инфицированы с какого возраста?..

– Давно. Вы не хотите поговорить о чем-нибудь другом?

– В другой раз и в другом месте – с удовольствием, но не теперь. Как давно вы проходите тритерапию?

– Я стала принимать таблетки ВАРТ с девяносто пятого года, кажется, – у меня плохая память на даты…

– То есть как только появился ВАРТ…

– Да, и я умоляла доктора Розенбаума сделать меня подопытной свинкой, я была готова проглотить что угодно, как все ВИЧ-инфицированные в то время…

Я не люблю воскрешать эти воспоминания, но ласковый и внимательный вид доктора Леру заставляет меня выложить все о том забытом времени…

Моя вирусная нагрузка проявилась в первый раз через десять лет после заражения. Десять лет ВИЧ-инфицированности без всякого лечения и ни одного случая развития какой-нибудь подвернувшейся инфекции. Как будто вирус сидел тихонько и ждал, чтобы проснуться, появления первого действенного лекарства. Симпатичный ВИЧ. СПИД уносил тысячи жизней, люди сгорали за несколько месяцев, я видела, как они до крайности истощались, слепли или покрывались темными чешуйками, смертельными корками, а мне удавалось ускользнуть от этих кошмаров. Я переходила из службы инфекционных болезней, где весь персонал разгуливал в масках, чтобы защитить себя от прокаженных, к съемочным площадкам, к парикмахерским и косметическим салонам с полной беспечностью, с настоящей легкостью. Это была просто смена декораций. Иногда я спрашивала себя, правда ли все это. Я даже воображала, что лаборатория ошиблась. Невозможно было, чтобы я умерла от СПИДа. Вот приказ, который я посылала своему телу. СПИД – не может быть. Я твердо верю во влияние духа на тело… И это помогало до чудодейственного изобретения ВАРТ. Это было потрясающе, я видела, как больные возвращали себе человеческий облик за несколько недель, оживали, как мимозы, почерневшие от мороза и как будто высохшие, мертвые – а потом, через несколько дней расцветающие невероятной желтизной…

Я говорю, глядя в окно на цветник с яркими цветами, который мокнет под дождем. Я в последний раз вызываю эти воспоминания. Это мой долг памяти. Потом я замолкаю, смотрю на доктора – он тоже молчит, пристально глядя мне в глаза. Я даю тишине заполнить все между нами. Я воображаю, как я на глазах у доктора Леру вся расцветаю желтыми бутонами. Он явно взволнован, потом берет себя в руки:

– Вы говорите о таких серьезных вещах так легко… Мне очень жаль, но мне надо задать вам ряд вопросов. Вы начали лечение в другом медицинском учреждении, и анамнез, которым я располагаю, довольно скуп. Пересадка произошла здесь. (Его голос внезапно становится тише.)

Забор органа тоже, кстати.

– Простите?

– Это я так.

– Как же, вы сказали, забор, то есть забор моего органа произошел здесь?

– Я не располагаю такой информацией. Я оговорился. Я устал и рассеян, простите меня. Место забора органа не имеет значения. Главное, что ваш трансплантат чувствует себя хорошо. Теперь я посмотрю вашу последнюю ангиограмму… Это почти как короткометражный фильм, – говорит доктор Леру, пытаясь меня отвлечь.

– Не лучший мой фильм и не лучший ракурс.

Ангиограмма благодаря контрасту с окрашенным веществом, которое впрыскивают в кровь, позволяет увидеть всю протяженность артерий, оплетающих мое сердце.

Доктор Леру вставляет диск в компьютер и спрашивает:

– Хотите, я покажу вам?

– Нет, не люблю видеть себя на экране.

– Серьезно.

– Мне не нравятся эти снимки. Жизнь теряет часть своей магии, если рассматривать ее с такого близкого расстояния, правда? Мне нравится думать, что мое сердце – это что-то загадочное, а не просто залатанный насос. Однажды я видела осциллографию или ангиографию – не помню что, ну какие-то снимки моего несчастного сердца, я ничего не поняла. Надо быть специалистом, как вы. Зачем смотреть дубли? Важен конечный монтаж. Так как дела с моим сердцем, доктор?

– Хорошо… Очень хорошо. Вот ваши коронарные артерии, они орошают сердце, они дают ему жизнь.

– Это артерии моего донора?

– Да, в отличие от окружающих легочных вен. А легочные – ваши, если можно так сказать.

– Как сложно!

– Нет, операция несложная. Сердечная механика проста, как Библия, и так же завораживает… Невероятный насос, посылающий в наше тело до восьми тысяч литров крови в день… Сожмите кулак!

Я продолжаю слушать доктора, но если бы он знал, что от вида крови меня просто бросает в дрожь, он прекратил бы свои лекции по анатомии. Борясь с дурнотой, я сжимаю пальцы правой руки в кулак, поднимаю ее в знак победы и произношу громкое «yes!», от которого он начинает улыбаться.

– Так вот, ваше сердце чуть больше вашего кулака и ежедневно перекачивает восемь кубометров крови в вашем теле. Чудеса, правда?

– Мое, наверное, чуть меньше? Надо бы знать размер кулака моего донора…

Доктор Леру несколько секунд молчит, стараясь не глядеть мне в глаза. Он снова, кажется, волнуется. Я тоже. От всех этих физиологических подробностей голова немного идет кругом, мне чудятся потоки крови, бурлящий красный водопад и сжатый кулачок моего неведомого сердца…

Я чувствую, как сердце колотится. Делаю глубокий вдох, чтобы успокоиться. Почему этот кардиолог обязательно хочет мне все объяснить?

– При трансплантации размер органов должен быть примерно одинаковым. Так что ваш донор должен был иметь кулак такого же размера, как и ваш… Я сейчас выключу экран, а вы даже не посмотрели!

Слушая доктора Леру, я разглядываю свои кулаки. Сжимаю их, разжимаю, повторяю это движение. У него или у нее были такие же кулаки. Маленькие кулачки. Наверняка это была женщина. Внезапно я интуитивно понимаю это. Она, должно быть, была молодой. Я представляю себе ее темноволосой, волосы средней длины, широкая улыбка. Она наверняка любила жизнь. Может быть, у нее тоже были дети. Я слышу, как бьется ее сердце, – мое сердце. Доктор Леру мягко окликает меня:

– Шарлотта? Хотите, чтобы я объяснил вам, или я выключаю?

До этого мгновения я никогда не воображала себе моего донора. То есть я, конечно, о нем думала, но мимолетно, не задумываясь о его смерти. Но можно ли считать умершим человека, у которого продолжает жить такая жизненно важная часть? Я решаю гнать прочь эти внезапные мысли и приближаюсь к экрану. Заинтригованная тем, что я там увидела, я расспрашиваю доктора Леру:

– А вот эти фигурки – это мои стенты? Похоже на железные плечики.

Он хохочет:

– Нет, стент крошечный, это маленькая пружинка, которая при распрямлении прочищает затор в сосуде, у вас их два – один тут, а другой там.

Он уверенно показывает на две точки на экране. Сколько я ни вглядываюсь, ничего не вижу, кроме его длинных пальцев и красивых розовых ногтей, и ничего интересного на экране.

– Не вижу… Тогда что это за плечики? Просто шкаф какой-то…

– Это скрепки, которыми сшивали вашу грудную клетку.

– Я же говорила вам, что не хочу смотреть… А конец каждой скрепки как будто завинчен от руки?!

– Так оно и есть.

– Это же все ручная работа, они, по крайней мере, не разойдутся?

Голова у меня снова начинает кружиться, доктор встает и тут же берет меня за руку, чтобы подбодрить. Я вздрагиваю от разряда статического электричества, и мы одинаковыми движениями поспешно отдергиваем руки, пристально глядя друг на друга.

– Не беспокойтесь, все надежно. А теперь сходите на биопсию, а я с вами встречусь сразу после нее на эхографии. Я читаю в вашей истории болезни, что вы не переносите уколов в шею, да? Будем действовать через пах. Приступим?

– Идите, я за вами.