Чужое

Я знаю, что она кричит. Она зовет подруг: «Это совсем не страшно, попробуйте!» Но ее не слушают, робеют.

Однажды Саша поскользнется и сорвется с балюстрады. А может, перила обратятся под ней в прах – дискретные вещи ненадежны.

Я отошел от окна и проковылял к пищевой стене. Стена выглядела новой. Съедобная жижа булькала внутри нее, лопалась пузырями – значит, свежая. От стены пахло чем-то сладким, может быть, малиной. Так говорит Саша. Она бахвалится, что нашла за провалом малиновую поляну, нюхала и ела ягоды. Даже если она нашла поляну на самом деле, малина – дискретная, есть ее нельзя. Саша лжет.

Я зачерпнул здоровой рукой немного питательной жижи, подошел к кровати и сел. Потихоньку ел, а магнитофон держал на матраце. Так рука ныла меньше.

– Завтра на работу, – сказал я магнитофону невесело. – Как я с тобой пойду? Епископ убьет меня на месте.

Магнитофон молчал.

– Коди говорит, что я должен был умереть. Но не умер. Не знаешь, почему?

В артефакте что-то зашипело; полетели искры, от запястья к плечу пошло ровное тепло; здоровая рука покрылась мурашками. Мне это не понравилось, но я покорно ждал, что будет дальше.

Малыш, скажи сюда. Да, да, вот сюда, в микрофон: папа.

– Ма-ма.

– Да не мама, а папа!

– Ба-ба. Ба-ба…

– Да не баба, а…

– Слушай, не трожь ребенка. Пускай говорит, что хочет.

– Ты ничего не смыслишь в воспитании! Я…

– Какое, в задницу, воспитание? Ребенок говорит в микрофон, мы записываем его. Где ты видишь воспитание?

– Да ты… я всего лишь хотела сделать тебе приятно. Чтобы он выучил слово «папа» и мог звать тебя…

– Тс-с! Слышишь?

– Пошел пепел.

– Па… па… па-пел!

Коди был испуган. Коди говорил, меряя комнату широченными шагами, руки спрятав за спину:

– Линк, обратись к Епископу. Он должен знать, что делать. Так не пойдет. Эта штука прорастает в тебя все глубже.

Из моего плеча торчали оголенные провода, а локоть и кожа вокруг него были искалечены торчавшими дискретными деталями; запястье покрывал хрупкий, покрытый трещинами, слой глянцевой черной пластмассы. Сквозь трещины выглядывала живая плоть. Пока еще живая.

– Епископ расскажет мне о грехе дискретности и велит целыми днями читать «Священную Книгу Непрерывности», – ответил я, массируя левой рукой висок – так меньше болела голова. – Ты сам знаешь, Коди.

– Я не могу оставить тебя, – прошептал Коди. – Я не пойду завтра на работу.

– Может быть, он выгонит меня из города.

– Нет, я не пойду на работу.

– Глупости, – ответил я. Встал на дрожащие ноги, сделал несколько шагов, волоча мертвый артефакт. Подошел к окну, уткнулся в него носом. – А помнишь, Коди, были мы с тобой подростками и ходили за провал – пескарей ловить?

– То не пескари были, – сказал, нахмурившись, Коди.

– Но мы звали их так, ведь верно? А ветер трепал наши волосы, рябил и выплескивал на бережок мутную озерную воду. Вода там, помнишь, с утра чистая-чистая была, вот только ты любил нырять, баламутил воду, и со дна поднимался пепел, и становилось озеро угольно-черным. Ты веселый был, Коди, пока Лика не умерла. А давай пойдем все-таки в долину эха, а, Коди? Не зря ведь ты артефакт доставал, по свалке днями и ночами рыскал, вынюхивал…

– Ты с ума сошел?… Линк, что с тобой происходит?

– Эта штука сливается со мной, Коди. Она разговаривает со мной.

– Дискретные вещи не умеют разговаривать.

– Она рассказывает мне, – сказал я шепотом.

– Ты чокнулся… ты сходишь с ума, Линк!

Внизу Саша бегала с младшими подружками по площадке. В салочки играют? Сашу никто не мог поймать, потому что она в случае чего вскакивала на балюстраду или цеплялась за остатки шифера на крыше брошенного сотни лет назад дискретного здания.

Саше восемнадцать, а она до сих пор как ребенок.

– Мы не выживем, – сказал Коди. – Я не хочу подвергать тебя опасности. Ты не сможешь идти.

– Не смогу идти?

Я оттолкнул его с пути, и уверенным шагом вошел в жижу перехода, и тот в один миг перенес меня на улицу.

Снаружи было холодно; резкий ветер налетал порывами и норовил сбить с ног. Блеклое солнце неохотно высовывалось из-за туч, из-за молочного киселя, в которое превращается небо ближе к вечеру; над крышами домов, словно призраки, раскачивались брезентовые накидки. Я шел по брусчатке и не только там, где биомасса не истончилась – я шагал напролом. Каждый раз, наступая на шершавый камень, кривился от боли и отвращения, но шел.

– Саша! – позвал я.

Она застыла на месте, а ее подружки тоже замерли и зашушукались, весело поглядывая на меня. Я остановился в трех шагах от них. Саша повернулась и посмотрела на меня с радостью:

– Линк! Ты поправился!

– Не то что бы… – пробормотал я. Саша повисла у меня на шее.