Чужой портрет (СИ)

Ланка опять кивает, смотрит на рисунок, затем на сына. Лицо сестры неожиданно кривится, губы дрожат, и она резко отворачивается к окну.

— Отличный рисунок, Вальчик, — торопливо перехватываю я внимание не понимающего, что происходит, и готового заплакать ребенка, — очень красивый получился динозавр. А это у него что?

Вальчик, тут же забыв про обиду, с готовностью начинает объяснять, где у динозавра рожки, а где зубки. Я слушаю, киваю, задаю дополнительные вопросы, краем глаза отслеживая состояние сестры.

Внутри все в напряжении, сжато так, что даже вдохнуть сложно. Это у меня.

А что у Ланки?

Даже представить себе не могу, вот честно!

И потому боюсь ее взрыва, знаю, что он будет разрушительным.

Наконец, Вальчик, получив необходимую дозу внимания, топает обратно, в свою комнату, неуклюже покачиваясь на плохо слушающихся ножках.

Я смотрю ему вслед, и слезы отчаяния на глазах выступают.

Как такое может быть, как?

Слышу со стороны сестры тихий, придушенный всхлип, поворачиваюсь и едва успеваю подхыватить ее, сползающую с табуретки прямо на пол.

— Тихо, тихо, Лан! — пытаюсь успокоить ее, глажу, поглядываю на закрытую дверь комнаты Вальчика, — Вальчик же…

— Что делать, Марусь? — стонет Ланка, утыкаясь лицом мне в плечо, — что-о-о-о?

Я не могу ответить на этот вопрос. Я сама в таком же опустошении, что и она.

Мы сидим на полу в ее тесной, неуютной кухне, обнимаемся, и кажется, что весь мир сузился сейчас до этого пространства вокруг, до неяркой линии света на пороге, серых стен, закрытых дверей.

Где-то там, за окнами, целая жизнь, целая огромная вселенная, миллионы людей, которым нет дела до нас. До нашей маленькой трагедии. Нас не станет, и ничего не изменится. Мир продолжит существовать, люди будут радоваться лету, теплой ночи, будут влюбляться, жениться, рожать детей… И никто не вспомнит, что мы были, что мы жили.

И сейчас никто не поможет.

Острота нашего с сестрой одиночества, беспомощность наша, невозможность защитить маленького, ничего не подозревающего мальчика, у которого сейчас детство, и свое маленькое счастье, рисунок динозавра, мама рядом… Который не подозревает о случившемся, ничего еще не знает о предательстве, подлости, жадности человеческой…

Это все оглушает, придавливает к земле настолько, что сложно поднять голову и осмотреться.

Я глажу цепляющуюся за меня, словно за последнюю, самую слабую соломинку, сестру, и плачу вместе с ней. Потому что вынести невозможно ее эмоции, невероятно жуткий контраст с тем, что было вот только что, совсем недавно.

И сейчас мои чувства, мое отчаяние по поводу несложившегося с Казом, обманутых ожиданий, кажутся нелепым и пустым.

Слишком силен контраст.

Ланка вздрагивает все тише, судорожно всхлипывает, переводя дыхание.

Я не пытаюсь это прекратить скорее, понимая, что сестре нужна эта минута слабости, эти слезы. Что таким образом происходит очищение, и теперь будет… не легче, нет. Но чище, кристальней.

Обнимаю ее, держу, что-то шепчу успокаивающее, какие-то ненужные, нелепые фразы. Но они сейчас необходимы.

Наконец, Ланка выдыхает, отстраняется от меня, вытирает слезы.

Приподнимается и с тихим стоном падает обратно на табуретку. Смотрит в окно.

Мне не нравится эта ее отрешенность, попытка закрыться, заледенеть, потому начинаю суетиться по кухне, ставить чайник, искать заварку, поминутно привлекая Ланку к разговору, пустому, ничего не значащему.

— А чай где у тебя? Давай зеленый… И вот конфеты тут есть… Или это Вальчику? А что ты ела сегодня?

— Марусь… — Ланка смотрит на меня, и взгляд этот пугает. Он не спокойный, не привычно жесткий, как это было раньше, когда, после минуты слабости, сестра снова собиралась, становясь неуязвимым бойцом, стойким оловянным солдатиком. Сейчас в ее глазах ужас и растерянность. — Марусь… Что делать-то? Я не знаю… Хоть из окна головой вниз.

Она опять отворачивается к окну, и я ужасаюсь этому легкому движению, теперь, после ее слов, наполненному иным, жутким смыслом.

— Лана, прекрати! — надеюсь, у меня сейчас достаточно жесткий и убедительный тон, потому что страшно на самом деле, так страшно! — У тебя ребенок! Ты ему нужна!

— Да… Только я у него и осталась… — кивает она равнодушно.

— Слушай… — я осторожно сворачиваю разговор на случившееся, — а если в полицию?

— Полицию? — Ланка усмехается устало, — не смеши… Мы женаты, это общие сбережения… Он имеет право… Это я — дура. Надо было в банк, а я…

Она машет рукой, обреченно и бессильно.

Я молчу, понимая, что любые разговоры тут бессмысленны.

Не вернут разговоры время вспять, не вложат в голову сестры рассудительности и осторожности, или хотя бы мысли, что хранить такое количество наличных в доме — неправильно. Это даже я, никогда не державшая в руках больше ста тысяч, понимаю. А тут полтора миллиона, шутка ли.

— Вообще ничего на счетах не осталось? — спрашиваю я.

— Нет, — горько отвечает Ланка, — ничего. Я все снимала и складывала… Дура.

— Ты же не знала…

— Я просто дура, Марусь. И своими руками отняла у сына возможность ходить.

— Слушай… Ну еще же есть время… И в конце концов, можно его найти, ну… забрать…