Чужой среди своих 2

Тут же, развернув нож от себя, полосую воздух металлом, и налипшие на нём крошки и повидло, право слово, выглядят ничуть не смешно!

— Вот этот! — визжит бабка с крыльца, тыча в меня пальцем, — Вот он! Вот они! Я! Я сразу увидела, что они не наши! Сразу!

— Не подходи, с-сука… — слушаю её кусочком сознания и полосую перед собой воздух, видя перед собой не людей, а — массу…

Колышащееся, аморфное нечто, и в этом нечто изредка появляются лица обычных стариков и старух, немолодых деревенских мужчин и женщин. Люди… но не сейчас! Сейчас это — нечто хтоническое, страшное…

… и у меня, из глубин, навстречу такое же хтоническое, страшное…

— Не подходи!

Крепкий парнишка лет семнадцати, с пробивающимися усиками и прыщами протолкался через толпу, и, встав в низкую борцовскую стойку, попытался упасть мне в ноги. Н-на! Коленом в лицо — навстречу, локтем по затылку — как точку в споре, и тут же черчу лезвием ножа перед глазами какого-то решительного идиота…

— Не подходи!

— В Кагэбэ их надо! — пуча глаза, истошным, срывающимся фальцетом орёт бабка, подхватывая стоящий в углу крыльца грязный веник, и тыча им в нашу сторону, как маршальским жезлом, — На опыты! Я таких вражин сразу вижу, я их в тридцатых пачками, десятками! В овраг! Мужик у них за главного, я сразу увидела, сразу позвонила! Сигнализировала!

— … уголовники какие-то! — шумит толпа.

— Вон, с ножом, попробуй такого… — раздаётся откуда-то из глубины серой массы.

— А эта, жидовка, ишь, зыркает!

— Милицию позвать, — слышится глас разума.

— На опыты! На опыты! — визжит бабка, тыча в нашу сторону веником и приседая зачем-то, — В Кагебэ! Выкинуть их как есть, без вещей! Я пострадавшая сторона, пусть мне компенсируют! Они, жиды, богатые, у них добра много, а я всю жизнь в колхозе, наломалась! Вот пусть эти жидята…

Дальше она понесла вовсе уж какую-то околесицу про КГБ, опыты, про её бдительность, за которые у неё грамоты, и про то, что раньше за её, бабкину, бдительность, поощряли материально за счёт добра арестованных. Шуметь в толпе стали потише, и, судя по всему, народ стал задаваться вопросом…

— А какого, собственно, хера?! — протиснувшись вперёд, громко озвучил однорукий мужик в вытертом пиджаке.

— Давай, кум… — протянув руку, он помог подняться тому, седому, не понимающему сейчас, что происходит, где он, и наверное — кто он…

Я, колыхнув ножом, чуть отошёл назад, продолжая настороженно следить за народом…

— Ма-ам, — не отрывая от селян глаз, протянул я, — ты как?

— Ох… — она тяжело встал, опираясь на табуретку, и во мне всё заклокотало. С ненавистью проводив взглядом того, багровомордого, которого уже утащили в глубину толпы, я мрачно ссутулился, продолжая слушать всё ещё визжащую бабку.

— В чём есть! В чём есть! — орала та, — А тот, жидёнок, вообще колдун ихний! Меня, старую, проклятиями своими жидовскими, сейчас болит всё из-за нево!

— Ах ты ж в Бога душу мать… — заругался один из стариков, — Это, выходит, мы сюда из-за старухи спятившей?! Ну, Никаноровна, я тебя… Сколько раз зарекался…

Разговаривая о своём, народ развернулся и потёк со двора, и ни извинений, ничего! Под ногами — осколки чашек и чайничка — тех, что ещё от дедушки, которые мама каким-то чудом смогла уберечь.

— Нехорошо… — прошелестел однорукий, остановившись поблизости, — люди к вам поговорить пришли, а вы… Нехорошо.

Селяне ушли, прихватив с собой визжащую бабку, бьющуюся едва ли не в припадке и переругивающуюся разом с доброй половиной толпы. Притом она успевает орать о жидах, которых нужно вот прямо сейчас выкинуть, раскулачить, о том, что ей, старой и заслуженной, наше добро нужнее, и о том, что так будет — по справедливости!

— Я, из-за тебя, ведьмы старой… — взлетает к небу высокий, надтреснутый, совершенно козлиный старческий тенорок.

— … бросила, сейчас сгорит всё! Мужикам-то мне что на поле нести?! Помои у свиней отобрать?! Смолоду ты, Танька, сукой была, а сейчас и вовсе…

— Они не наши, не наши! — взвивается над толпой голос домохозяйки, — Враги! В Кагэбе их на опыты! В овраг!

— Тебя, дуру старую, саму на опыты надо сдать! — срывающимся прокуренным басом орёт какой-то мужик.

— Я! Таких! — не сдаваясь, орала в ответ бабка, — Десятками в овраг! У меня чутьё! Благодарности!

Дальше последовали имена и фамилии тех, от которых у неё были благодарности, и кое-какие из них показались мне знакомыми по старым газетам, в которых сперва клеймили они, а потом — их.

— Кар-р… — вступили в дискуссию растревоженные вороны, с шумом взлетая с близлежащих деревьев, и закружились над толпой, каркая совершенно матерным образом, — Кар-р!

Перепуганные и всполошенные, деревенские собаки впали в совершеннейшую истерику, захлёбываясь и давясь уже даже не лаем, а воем!

— Правление… — это уже на грани слышимости, — страда в разгаре, а ты людей с работы…

— Участкового…

— Кагэбэ! На опыты!

— Дела-а… — только и сказала мама, вслушиваясь, как крики, карканье и лай удаляются прочь.