Чужой среди своих 2

— Верно, — чуть повернувшись, благодарно киваю я, — и поинтересуемся — знают ли они, что на пятидесятом году Советской Власти, фактически в столице нашей Родины, могу быть такие позорные явления!

— Вы это… — переговорщик вскочил, дребезжа голосом и лицом, — ответите! За клевету… и вообще! Против общества идти, это вам…

Он задыхался от страха и ненависти, дыша тяжело и прерывисто.

— Не… нерусь поганая, — выплюнул он, — космополиты безродные[9]! Жиды чёртовы! Мало вас…

Он замолк, уже понимая с запоздалым сожалением, что сказал много лишнего, да и вообще — наговорил… на статью.

— Антисемитизм, — констатирую сухо и болезненно сглатываю. Кстати…

Задрав голову, показываю горло, на котором хорошо видны следы от попытки удушения, будто от неудавшегося повешения. Выждав несколько секунд, опуская голову, и интересуюсь вкрадчиво:

— Это — поговорить? Или попытка убийства на национальной почве?

Не уверен, что эта формулировка сейчас в ходу, ну да и Бог с ней! Хм, ну или Б-г…

— Я бы сказала — погром, — с ледяным спокойствием добавила мама, и, усмехнувшись чему-то, дополнила:

— На пятидесятом году Советской Власти!

Однорукий задышал часто и глубоко, а я, вспомнив, добавил:

— Жидёнка душить пришли… Это как?

— Это… — начал селянин и замер, а я будто наяву увидел, как в его голове прокручиваются шестерёнки, давно проржавелые от безделья. Одно дело — бытовой конфликт, и другое…

— Это Никаноровна! — выпалил он с каким-то облегчением, — Ведьма старая!

Встав зачем-то навытяжку, он уставился на нас взглядом побитой собаки, и от этого мне стало как-то тошнотно. Подобное холопство я никогда не переваривал, да и не понимал, отказываясь признавать себя «маленьким человечком» перед кем бы то ни было, из-за чего в школе, да и позже, у меня бывали серьёзные проблемы.

— Да-а… — протянул я, в принципе не понимая, как дальше вести беседу. Другое время, другие люди…

— Я это… — нерешительно сказал переговорщик, — пойду? Людям, значит, сказать…

— Ступай, голубчик, — отпустила его мама, — ступай…

Пятясь, и не то кивая, не то кланяясь при каждом шаге, он отошёл за угол дома, и несколько секунд спустя калитка деликатно скрипнула.

— … да чтоб я ещё раз! — не столько услышал, сколько угадал я, а затем, уже заметно громче и куда как отчаянней:

— Ты, дескать, человек привычный, в правлении колхоза! — говоривший замолк ненадолго, и мозг подкинул мне картину, как тот, однорукий, достав из кармана портсигар, закуривает и выдыхает едкий табачный дым.

— А того не понимают, — продолжил он монолог, — что иные разговоры — хуже, чем свёклу, мать её, целый день…

— Ась? — переспросил его кто-то, невидимый для нас.

— Хуясь! — резко отозвался член правления, будто кнутом ударил, — Заводи давай! Не день, а чёрт те что! Ну, Никаноровна, ну, ведьма…

Послышался звук плохо отрегулированного движка мотоцикла, удаляющегося вдаль.

— Так и не представился, — мама печально покачала головой.

— Действительно, — поддакнул я, натужно улыбаясь, — никакого воспитания!

Переглянувшись, мы, не сговариваясь, сели пить чай, и время потекло песком сквозь пальцы. Давно уже остыл кипяток, а в розетках с вареньем поселились осы, выев его едва ли не на половину, а мы всё сидим и…

… ждём. Разговоры о чём бы то ни было кажутся неуместными, и, обронив несколько слов, мы замолчали, не сговариваясь. Мама, не опуская кружку на стол, задумалась о чём-то так глубоко, что даже осы, изредка приземляющиеся на руки, оставляют её безучастной.

Я же, напротив, полон сиюминутного ожидания, и, помня о том, что с каких-то точек это место может просматриваться, ощущаю себя, как на пресс-конференции с недоброжелательно настроенными журналистами. Она ещё не началась, но взгляды, изучающие и враждебные, ощущаются буквально физически.

Время ощущается буквально физически, и каждая секунда, очень тяжёлая и кажется, горячая, падает на мои обнажённые нервы. Наблюдая, как движутся тени от предметов, жду…

Наконец, вдали послышался треск мотоцикла и встрепенулся. Он, не он…

— Кхе… — послышалось за калиткой. Он…

— Ма-ам… — говорю шёпотом, трогая её за руку и пробуждая от спячки, — приехал тот… Талейран местный.

— Кхе!

— Входите, — пригласил я, и однорукий, почему-то бочком, вошёл во двор, держа в руках шляпу.

— Переговорил я, значит, с народом, — начал он, не присаживаясь, — и мы решили, что до участкового, оно всегда успеется… кхе!

— У нас, в колхозе… — Талейран всё-таки присел, и, надев было шляпу, снова снял её и завертел в руках, внезапно ставших неловкими, — Да, в колхозе… дома, в общем, пустуют некоторые. Они это… на балансе!

— А с Никаноровной… — он снова повертел в руках шляпу, и, примерившись было положить её на стол, передумал и прижал к груди, кашлянув пару раз, — С Никаноровной неладно получилось, да…

— Мы вот, — уже более уверенно продолжил он, — и решили в правлении, что вам, значит, не стоит здесь… от греха. Переселиться пока, да… а с Никаноровной мы уж как-нибудь сами, по свойски!

Переглядываемся с мамой без слов, я вскидываю бровь, она едва заметно вздёргивает плечо вверх.