Чужой вагон

Поступать туда полагалось со своими работами. Конкурс, экзамены — это уж потом.

И снова Ленка заколебалась: что писать, как писать, да и надо ли поступать вообще.

И опять я стал ее уговаривать, увлекся, сам поверил в свои педагогические похвалы и в конце концов придумал такого оригинального и мудрого театрального критика, что самому завидно стало. На этой волне вдохновения я и продиктовал Елене ее первую статью, полную таких сверкающих идей, что и слепой бы углядел в девчонке нового Кугеля. За эту статью мою приятельницу и отсеяли на творческом конкурсе.

Какой-то решающий член приемной комиссии строго выговорил нестандартной абитуриентке за ее взгляды на театр, сомнительные и безответственные. А насчет формы заметил, что она небезынтересна, но несомненно откуда-то списана.

Как можно списать форму отдельно от содержания, он не объяснил, а Елена, подавленная его суровым тоном, не спросила.

Впрочем, и спроси она — что изменилось бы?

Так и не взяли нас с ней в театроведы.

И опять по Ленкиному лицу мне показалось, что огорчил ее вовсе не провал, а лишь процедура провала. Во всяком случае, к дверям театрального зала она вернулась без всякой горечи, пожалуй, даже с облегчением.

К этому времени я стал получше понимать ее необычную любовь к театру. Раньше я, как и все ее знакомые, принимал за данность: любит — значит, должна чего-нибудь хотеть. Теперь же понял, а может, просто привык: она вот такая. Любит — и все. И вполне ей того достаточно…

Примерно в это время случился у Елены первый — всерьез — парень.

Он был молодой инженер, способный и с перспективами — по крайней мере, так поняла Ленка с его слов. Он подошел к ней в антракте, о чем-то заговорил. Потом еще несколько раз встретились.

Сперва парень пробовал хвастаться. Это впечатления не произвело, к успехам ближних Елена всегда была равнодушна. Но он, к чести своей, быстро сориентировавшись, стал жаловаться. Тут парень попал в самую точку. Ленка сразу же, будто только того и ждала, взяла его тяготы на себя и принялась жалеть своего инженера как умела, а потом — как он хотел.

Он же жалел ее мало и очень быстро стал относиться пренебрежительно, потому что себя ценил по перспективам, а в ней видел, что есть, — билетерша с десятилеткой, только и всего.

Спустя месяц, может, чуть больше, он ее бросил. Девчонка рассказывала об этом не столько с болью, сколько с неловкостью. Неловко ей было за него: уж очень некрасиво он все это организовал. Позвал к приятелю на вечеринку, туда же привел молчаливую и розовую, как семга, девицу, и стал громко распространяться, как после вечеринки они с семгой поедут на дачу, и как там никого нет, и какая там мягкая постель… Все это при Ленке и для Ленки.

— Ну зачем он так? — спрашивала она, глядя мне в глаза. — Неужели не мог просто сказать — и все? Я же ничего от него не требовала, не собиралась его удерживать… Зачем ему нужна была эта пошлость?

Я молчал. Зачем люди делают друг другу гадости?

— Если бы он был дурак… — начала Елена и остановилась. Я сказал:

— Давай-ка разок поговорим серьезно.

Она не ответила, даже не кивнула. Но по безропотному ее лицу чувствовалось: сама поняла, что что-то в судьбе ее — на исходе, хочешь не хочешь, пришла пора для новых жизненных усилий.

Мы пошли в парк, подальше, где не было людей.

Кончался август. Лист на липах держался крепко, но река за ночь холодала, и купающихся мальчишек стало заметно меньше. По реке ходили редкие лодки, с высоты обрыва они казались почти неподвижными.

— Ну что, брат, — сказал я ей, — пожила в свое удовольствие, а теперь надо что-то решать. Это ведь первый звонок. А может, и не первый.

Она отозвалась:

— Ты про эту историю?

Я возразил:

— Не только. Когда ты виделась с девчонками в последний раз?

— К Женьке ездила на той неделе…

— Погоди, — перебил я, — а она к тебе когда заходила?

Елена пожала плечами.

— А другие когда?

— Анюта приходит.

— Кроме Анюты?

Она промолчала.

— У тебя работа не хуже других, — сказал я, — мне она просто нравится. Денег мало — черт с ними, с деньгами. Но ты должна решить: это то, чего ты хочешь? Ведь сейчас ты — девочка после школы, любящая театр. А пройдет года три-четыре, и ты будешь просто билетерша со стажем. Это не страшно и не плохо. Но ты хочешь именно этого?

Она снова не ответила. Лицо у нее было подавленное. Я жалел Елену, но и злился на нее. Я злился, что нет у нее элементарной жизненной цепкости, что вот позволила парню бросить себя так подло, что от подруг отстала на житейской лесенке и все дальше отстает…

— Девчонки от тебя уйдут, — сказал я, — уже уходят. Анюта останется. Я останусь. Все! В театре ты больше года, а кто у тебя есть? Кто звонил, когда ты болела? Одна Оля.

Оля была тоже билетерша, ее напарница.

— С Анютой тоже стало не то, — вдруг призналась Ленка и поморщилась, как от боли. — Мы, конечно, видимся, она ко мне приходит, но говорим только о ней.

— Естественно, — пожал я плечами. — У нее есть новости, а у тебя нет.