ЧВК Херсонес – 2

– То есть это опять я во всём виноват? А ты ни при чём просто потому, что ты – женщина? Получается, я – абьюзер, манипулятор, тиран, мизогинист, сексист, полное воплощение всего дна! Слушай, а это удобно…

– Да!

…Нет, между нами потом ничего не было, если оно вас так уж интересует. Когда я донёс на руках нашу специалистку по росписи красным и чёрным на вазах, блюдах и чашах до её комнаты, она уже не просто дрыхла, но даже чуточку прихрапывала. Какая, нафиг, любовь? Она же спит как убитая…

Я уложил её на кровать, укрыл тонким одеялом и, подумав, забрал из сумочки свой сотовый. Светлане он на данный момент без надобности, а мне нужно успеть отправить сестрёнкам новые рисунки. Да и в любом случае я ни на секунду не собирался воспользоваться её беспомощностью…

– Ну и дурак, – как показалось, донеслось мне вслед, когда я закрывал дверь.

Естественно, я распахнул её снова! Но золотоволосая девушка так и спала, разве что повернувшись ко мне спиной. Значит, точно показалось. Многим кажется. И художникам, и поэтам…

Вот ты легко выходишь из морской волны,
Одна из тысяч, богинь не бывает много.
Не все Дейнерис, что в пламени рождены,
Не все Афродиты нашли из пены дорогу.
Нет, пены хватает на всех, как пыли и пепла.
Но есть в тебе нечто большее, как писал Пруст.
Твоя кожа прохладна, и вечный огонь пекла
Тут же гаснет, коснувшись упругих твоих уст.
Так же гаснет ярость моя, гаснет гнев мой,
Под твоими ресницами снов моих вечная сень.
Где над синим Олимпом плывёт облаков строй,
Я кричу тебе в небо, как из бездны Аида тень.
Я любуюсь тобой, я нашёл тебя в мраморе,
Из хрустального моря делающей первый шаг.
Афродита, мёртвой рукой изображённая на амфоре,
Слеплённой из той же глины, что и моя душа…

Вернувшись к себе в комнату, я успел переодеться, хлебнуть воды, сесть за стол и с головой уйти в рисование. Триптолем был прав: два художника всегда поймут друг друга, даже если, допустим, один рисует как Карл Брюллов, а другой расплёскивает краску по холсту в стиле Джексона Поллока. Я попытался отрешиться от всего бренного в этом мире, здесь и сейчас максимально чётко вспоминая то, что было, в том, там и тогда.

Зачем Франц Кроносович носил такие смешные усы? Как призрак древнегреческого живописца разговаривал со мной пусть и гекзаметром, но на современном русском языке? Почему тот странный военный, которого, походу, вызвала Светлана, был так похож на американского сержанта? И самое главное, если Триптолем всего лишь рисовал свою собственную мать, то почему люди столь охотно верят, что именно так и могла выглядеть богиня Деметра?

Если подумать, то вряд ли эту нашу экспедицию можно было бы назвать удачной. С другой стороны, если с опасного задания мы вернулись все, то так ли уж оно плохо? Как по мне, так прямо наоборот. В конце концов, мы всего лишь музей, а не военная организация. Хотя аббревиатура ЧВК и мне по первому разу показалась чуточку странной, но тут у каждого свои тараканы.

Бывшего, как я понимаю, мужчину той же Гребневой захотелось нарисовать в профиль. Такие лица чеканили на древних монетах. А вот господина Татарского изображал уже в три четверти, несколько более добродушным, зато усы получились как надо.

На самом деле искусство художника состоит не в документальном отражении того или иного предмета, а в его творческом переосмыслении. Быть может, у «Купчихи за чаем» были маленькие усики? Кто это знает, кроме Бориса Кустодиева? Леонардо да Винчи писал «Мону Лизу» несколько лет, разве он не видел, как она менялась? Но, может, Пабло Пикассо реально нашёл первого человека, созданного из кубиков? А тот факт, что у большинства моделей Рубенса даже непредвзятым взглядом заметны ожирение и целлюлит, разве обесценивает его богинь?

Но почему подавляющее большинство художников не стремится выпячивать недостатки? Да потому, что любой творец создаёт своё понимание окружающего мира. Той самой реальности, которую видел только он, и никто, кроме него, не мог показать это людям. И вот здесь кто-то отмечает в любом уродстве красоту, а кто-то – в любой красоте уродство!

Я люблю историю искусств в первую очередь потому, что познать её до конца невозможно, как нельзя за одну короткую жизнь осознать, понять и просчитать Вечность…

В дверь деликатно постучали.

– Не помешаю? – на пороге стояла Мила, в синей блузке под горло и тёмно-изумрудном брючном костюме. Очень строгом, официальном, но подчёркивающем фигуру.