Coлнцe для вcex!

Штиль. Вечер летнего дня. Океан молчит, замерев, словно притаившийся могучий зверь; вода гладка́ как зеркало. Только в месте, где ещё четверть часа назад был зелёный остров, плещутся рыбы. Рыбы едят плавающую на поверхности воды траву, сочную и вкусную — всё, что осталось от растаявшего без следа острова. Солнечный диск уже коснулся горизонта на западе; жёлтые лучи его вызолотили на водной глади дорожку, в которой то и дело из воды высовываются большеглазые серебристые морды рыбин, беззвучно открывающие рты и проглатывающие зелёные стебли. А в ста милях на севере стоит посреди океана новая башня. Начиная с завтрашнего дня, и в продолжение последующих десяти лет, в башне будут работать люди: будут прокладывать коммуникации, устанавливать оборудование, покрывать поверхность башни особыми узорами; сейчас же башня пуста́. Одна сторона башни пылает холодным золотом на солнце, другая бледна́ от голубого света уже прошедшей зенит Эоллы. Чуть левее башни в небе на фоне лёгких перистых облачков виднеются три точки — две чёрные и одна белая; они быстро удаляются на север.

Глава без номера, которая должна быть второй. Неотменённый герой

Солнце склонилось к верхушкам сосен, прочертив на всегда спокойной воде озера золотистую дорожку. Сейчас дорожка начинается примерно с середины водоёма и с каждой минутой укорачивается, становится блёклой. Зато под сферой купола утром и вечером солнечные лучи играют особенно ярко, отчего всё вокруг окрашивается в более тёплые тона и тени камней и деревьев то становятся неправильными, то внезапно множатся, то вовсе исчезают.

Ветхий длиннобородый старец в свободных белых одеждах сидит на высоком поросшем муравой берегу и смотрит на закат. На руках он держит серого зайчонка; гладит нежную пушистую шёрстку, бормочет морщинистыми губами что-то ласковое.

Остров посреди воздушного океана уже давно стал его тюрьмой, его вынужденным скито́м. Прошло две с половиной сотни лет со времени, когда он в последний раз видел лицо другого человека. Всё это время он был один. Здесь. В этом маленьком автономном мирке. Вокруг — только птицы и мелкие звери, самые крупные из которых это лисы и зайцы. Есть ещё рыбы в озере, но эти совершенно не поддаются дрессировке и годны́ только в пищу. Он здесь узник. На острове нет никакой техники, с помощью которой он мог бы связаться с кем-либо; нет транспорта, на котором он смог бы покинуть это место. Его здесь заперли и забыли о нём. Здесь нет ни единой микромашины, которую он смог бы использовать. Всё натуральное: вода, воздух, земля, камни, лес, животные. Поневоле он стал настоящим зоопсихологом и теперь хорошо понимает, кáк устроены сообщества лис, зайцев и мышей-полёвок (первых и вторых различает едва ли не всех, да и мышей некоторых тоже), читает их повадки, видит мотивы. Животные не боятся его.

За двести сорок девять лет принудительного затворничества он сильно сдал. Раньше он каждые пятьдесят лет проходил курс обновления и потому никогда ещё не выглядел стариком, — любой врач почитал за честь поправить здоровье одного из немногих оставшихся на Тэрри́и героев. Теперь же он — ветхий старец, доживающий свои последние годы.

В первый год своего пребывания здесь он много разговаривал сам с собой. Нет, он не лишался рассудка; разговаривал, чтобы не утерять способность к речи, и при этом изрядно преуспел в поэзии. Потом он стал дрессировать лису и бóльшая часть произносимых им вслух в то время слов приходилась на простые команды. Он крепко привязался тогда к зверю, и когда лиса умерла, решил впредь не повторять ошибку. Вместо того чтобы отрывать избранное животное от его племени, он стал планомерно работать со всеми сразу. Не единовременно, конечно же, поскольку два наиболее развитых вида из обитающих на острове друг другу естественно враждебны, а поочерёдно, то с лисами, то с зайцами, уделяя тем и другим по многу дней кряду. Уже через несколько лет и лисы, и зайцы стали воспринимать присутствие рядом человека как нечто естественное и само собой разумеющееся, а когда сменились первые поколения, дело коллективной дрессировки, направленной на развитие у животных большей сообразительности, пошло успешно в гору. Он мог бы написать не один десяток монографий, если бы его нейросеть не была отключена, или если бы у него был самый простой и примитивный компьютер… Да, чего уж там! Хотя бы бумага и чернила! Но ему не оставили ничего, кроме одежды, обуви и ножа. Настолько они его боялись.

Впрочем, у него хорошая память, и результаты своих зоологических изысканий он легко сможет записать, если таковая возможность представится. Вот только представится ли?..