Constanta

Начну жить по-другому, будто и не чувствовала к нему ничего, не смотрела на него, как на личного бога, не представляла его ровный профиль и бороду перед сном. Научусь хладнокровию, перестану страдать, буду беспристрастной, – лгала и внушала я себе, уверяла и умоляла я себя.

Тот, кто придумал начинать новую жизнь с понедельника, посмеется надо мной. Ведь он заранее знал, что эта формальность – просто отговорка, и ничего не изменится, как бы ты ни старался. Жизнь остается прежней, это мы делаем вид, будто меняем ее, чтобы тешить самолюбие иллюзорной властью над судьбой. Человеку это необходимо – чувствовать силу, превосходство над пространством, временем, роком судьбы; иначе и жить незачем. И каждый хоть раз хотел все в корне изменить в своей жизни. Я, со свойственным мне отрицанием любых закономерностей, не убежала и от этого. Но все началось уж слишком криво.

Утром понедельника меня, как всегда, пыталась добудиться Ольга.

– Яна, Яна, просыпайся. Я уже завтрак приготовила. Сколько же можно дрыхнуть?

– Оль, я не хочу сегодня никуда, – накрылась я подушкой.

– Да хватит уже прогуливать! Ты об учебе думаешь вообще, или только о гулянках своих? Не надоело бездельничать?

– Бездельничать? Это кто у нас бездельничает?

– Ты, кто же еще, – серьезно ответила Ольга. Я даже с кровати поднялась.

– Что ты имеешь в виду?

– Твои бесконечные прогулы и полное отсутствие подготовки, Яна. Вот, что.

– Вот с этим мне самой позволь разобраться.

– Пф. Да пожалуйста. Больше вообще тебя трогать не буду.

– И чего ты закипятилась-то?

– Да ничего! Мне надоело, что я все для тебя делаю, забочусь о тебе, как мать родная, а ты мне даже спасибо не скажешь!

– Оль, ну ведь это и так понятно. Я благодарна тебе за все! Ты просто пойми… я же, я… я не умею просто. Благодарить.

– А ты научись! Я пашу как лошадь по хозяйству, ты и пальцем не шевелишь! Я всю домашку даю тебе списать, думаешь, мне приятно, что от тебя потом никакой благодарности? Даже банального спасибо не дождешься! Что за потребительское отношение?

– А, то есть, вот так. А я думала, ты понимаешь, что моя благодарность к тебе – она не на словах, а на деле. Неужели ты этого не чувствуешь?

– Нет! Я этого вообще не чувствую!

– Ну, уж извини, что я такая неблагодарная свинья!

– Да знаешь, что, ты бы не прикрывалась самообвинением сразу, а посмотрела бы сначала на свое поведение.

– Если я такая плохая, зачем было говорить, что я – лучший человек, которого ты встречала? Зачем так тесно дружить и уж тем более жить со мной?

– Ну тут без комментариев. Можешь дуться, сколько угодно. Я все сказала.

– Я тоже. Я съезжаю.

– Да пожалуйста.

– И это все из-за того, что я не говорю спасибо вслух. Вот, какова цена нашей дружбе – легкая обида, и все – прошла любовь, завяли огурцы.

– Да ну тебя. Вечно ты все перевернешь с ног на голову так, что все будут виноваты, кроме тебя.

– Так и есть.

– Вот почему ты считаешь, что только твое мнение правильное?

– Да неужели это так непонятно? Потому что Я ВСЕГДА ПРАВА! Только я. А тот, кто этого не может признать, туп как дуб-дерево!

– Вот, какого ты обо мне мнения.

– Я тоже теперь знаю, что ты обо мне думаешь.

– Прекрасно.

– Разобрались, – стукнула я по спинке кровати, но Ольга уже скрылась за дверью.

В универ я поехала сама и, конечно же, опоздала. Сидели с ней раздельно и даже не разговаривали. Я решила, что буду теперь ходить и сидеть с Валерой, пока она не попросит у меня прощения, или пока хотя бы не осознает, что такого же человека, как я, ей больше нигде не найти, и обида ее ничтожна.

Я даже думать не могла, что могу быть виновата в этой ситуации – я никогда не виновата, потому что я всегда права. Неужели с этим действительно так трудно согласиться? Валера все понял без слов – он отлично разбирался в женской логике и в хрупкой женской дружбе. Мы-то с ним никогда бы не поругались из-за такой мелочи: два человека, называющие друг друга мудаками и не считающие это обидным. А Ольга просто слишком чувствительна. Она другая, не такая, как Валерка. И не только в силу половых различий. Порой я даже задумываюсь, кто из них мне ближе. Но сейчас и думать было не о чем.

Я с Валерой шла по третьему этажу, когда из кабинета кафедры русской литературы вылетела наша староста – красная, как ее помада, всклоченная, злая, и – плачущая. Увидев меня, она сделала такие глаза, будто наткнулась на люцифера во плоти. Вытирая слезы, которых стыдилась передо мной, она заговорила, вздрагивая так, будто минуту назад была на грани жизни и смерти:

– ТЫ… И ты все знала… Откуда? Кто тебе сказал?

– Ты о своих художествах? – я не стала строить из себя недопонимание, скрестив руки на груди.

Гребаный день. Сначала Ольга, теперь она. Они все сговорились попортить мне крови. Староста положила пальцы на мешки под красными от слез глазами, шумно выдохнула дрожащим воздухом, чуть-чуть закатила глаза и поморгала, стараясь таким образом успокоиться.

– Вот почему?.. – тихо спросила она, – почему именно ты… я не понимаю, что в тебе такого особенного, что он… так за тебя… всей душой…