Courgot

Ну а что ж, это буддистское недеянье, оно спасет тебя от убийцы? Буддизм потерял для меня привлекательность. Видимо, дело в том, что учение Будды я понимал очень поверхностно; созерцал. Да, впрочем, и с христианством так же. Трудно въехать в восточную философско-религиозную мораль человеку западному; вдвойне сложно человеку не западному и не восточному, а россиянину. Пятое направление в географиии! Да и на кой мне эта восточная эзотерика. Ведь и христианство (я почесал ляжку, а затем пятку), тоже пришло с востока. Мне шел восьмой год, когда бабушка втайне от моих родителей крестила меня. Папа и мама вряд ли одобрили бы тогда этот поступок. Потом, спустя много лет, мои родители пересмотрели отношение к религии. В безумные девяностые мама уверовала, что, впрочем, только помогало ей углубляться в тонкости польского языка. Папа, как стойкий оловянный солдатик, хранил в себе атеизм. Пока я не привел аргумент: христианство оставляет свободу выбора. Отец задумался. М-мда-а, выбор хорош, сказал палач осужденному. Ведь если бы было сплошное благо, витийствовал я, тогда бы не было таких понятий, как ад и рай. Точнее, зло и добро были бы уравнены. А на первой же буквально странице Ветхого завета сказано: существа эти, Адам и Ева, сотворены были по образу и подобию Божьему и умели отличать добро от зла. Впрочем, Библия не дает ответа на вопрос, что есть добро, а что — зло. Но! Выбор есть всегда! Даже в том примере с палачом. Попробуем доказать от обратного: не имея выбора, человек оказался бы марионеткой в руках Господа. А Ему это на хрен не нужно. Ему по кайфу, если можно так выразиться, Человек выбирающий. Или Человек играющий? Как бы это сказать по-латыни? Не умею, сызмальства, видите ли, не обучен. А! Вспомнил. Homo ludens. Отец стал более толерантен, хотя до сих пор подходил к религиям каким-бы то ни было, как историк. Ни на его, ни на мои, ни на материны вопросы религия не дала ответов. Во всяком случае, вопросов стало только больше. Но ведь религия для того и существует, чтобы задаваться вопросами, а не жить по догмам. Чем меньше в религии догм — тем она совершенней. Так? Гм, сектанты, значит, самые крутые.

Как быть с Курго? Теперь-то уж точно, думал я, хабаря, затем вытаскивая бычок обратно и прикуривая от него сигарету, ничего не докажешь. Да ведь и истории этой не один день. Я почувствовал некоторое облегчение. Отмазался. Окурок обжег пальцы (я почему-то еще его держал), канул на паркет и бодро покатился под диван. Я не стал с ним аукаться.

Подонок я.

* * *

А не перевести ли тебе Лема, как-то сказал я маме в шутку. В ответ я услышал такой сенсационный мат на языке прославленного автора, который помог мне просечь менталитет поляка. Не Лема, а поляка вообще. О чем и высказался. Что это за менталитет поляка вообще, завелась мать, вот ты, да и я, русские. Ты можешь как-то охарактеризовать русский менталитет? — «Распиздяйство», — подумал я. И смолчал… Грохнул по столешнице трилогией Жулавского (в переводе, конечно; она как раз завалялась в моей сумке). Перевод был анонимный. «Да не так!» — зарычала мать, искоса бросив взгляд на издание, и помчалась в спальню за словарем. Тут же вернулась. Минуту или две я задумчиво курил, уставившись в потолок, и слушал шелест яростно переворачивыемых страниц. Наконец я услышал зловещее «О! Я так и знала!» — «Мама, — попытался урезонить ее я, есть ведь и другой перевод, очень известного переводчика, твой коллега, ты наверняка знаешь его. — Я назвал фамилию. — Хуже это или лучше? По-моему, оба перевода неплохи». — Мама поглядела на меня поверх очков. Сказал: — «Я, конечно, не владею языком, как ты. Даже в основном не владею. Я могу поздороваться по-польски, спросить, который час, причем, как ты говоришь, у меня неплохое произношение. Я даже могу сказать такую важную фразу, которая помогает выжить: «Я хочу есть», но что с того? Какого черта! Почему именно польский?! Почему не английский? Не японский? Почему не русский, наконец?! Ты могла бы быть великим филологом русского языка… Филолог, — заорал я, — что это за слово, греб твою муть?» Ринулся в спальню и расшвырял тома БСЭ-3 1978 года. Маманя тащится с этого издания. «Филология — это серьезно! — заявил я, листая том на подоконнике. — Вот! По-гречески это буквально — любовь к слову…» Что-то во мне иссякло, я затихарился. Захотелось плакать. «Мама… — заныл я. — Ну что сделали с русским языком, убили его. Не изнасиловали даже, а убили. Сникерсы и фьючерсы. Мама, как жить? — я всхлипнул. Хотелось разрыдаться, но гордость мужская не позволяла. — А может быть, это любовь к знанию? Ведь логос — значит учение. — Я покосился на том. — Любовь к мудрости. Значит, философия и филология — одно и то же».