Cоветская повседневность: нормы и аномалии от военного коммунизма к большому стилю

Городские идеологические структуры, в первую очередь обкомы ВКП(б) и ВЛКСМ, летом 1929 года развернули кампанию, главной идеей которой была замена праздника Преображения 6 августа на праздник Первого дня индустриализации. В этот день рабочим предлагалось выйти на работу, что носило форму антирелигиозного протеста546. В 1929–1930 годах возобновились карнавалы и красочные шествия с антиклерикальной направленностью, нацеленные на отвлечение населения от посещения церквей в дни крупных религиозных праздников. Сохранилась информация о молодежном карнавале в Ленинграде зимой 1929 года в клубе завода «Электросила». Праздник, как предполагалось, должен был носить атеистическую направленность. Действительно, среди собравшихся встречались юноши в импровизированных одеждах священнослужителей. Однако после «безбожного» бала-маскарада многие с удовольствием отметили Рождество в семье547. В 1930 году массовое шумное торжество, как зафиксировано в документах бюро ВЛКСМ «Красного путиловца», с целью «отвлечь часть несознательной молодежи от походов в церковь на Пасху», прошло на этом крупнейшем ленинградском заводе548. Однако эффективность подобных антирелигиозных мероприятий, как и в начале 1920-х годов, была невелика. Значительно более действенным с точки зрения инверсии нормы – почитания церковных праздников – в патологию оказался общий слом ритма повседневной жизни, начавшийся в 1929 году в связи с реформой рабочей недели. По постановлению СНК СССР от 24 сентября 1929 года «О рабочем времени и времени отдыха в предприятиях и учреждениях, переходящих на непрерывную производственную неделю» вся страна в связи с принятым правительственным курсом на форсированную индустриализацию перешла на непрерывную пятидневку: пять дней рабочих, шестой – свободный. При этом дни отдыха не совпадали у разных организаций549. При увеличении выходных сократилось число праздничных дней. Религиозные же праздники исчезли из календаря вообще. Е.А. Скрябина вспоминала: «Собираться вместе стало еще труднее. Обязательно кому-нибудь на другой день приходилось работать. Наши встречи свелись к государственным дням отдыха 1 мая, 7 ноября, Новый год550. О Рождестве уже никто не говорил…»551

На рубеже 1920–1930-х годов развернулись гонения и на праздник Нового года. В эпоху нэпа с характерным для него плюрализмом власти относились к этому празднику достаточно спокойно, отделяя его от Рождества, несмотря на наличие единого знакового признака обоих праздников – елки. Новогоднюю елку для детей в декабре 1923 года организовали даже в имении «Горки», где тогда находился безнадежно больной В.И. Ленин. Ситуация изменилась в конце 1920-х годов. В январе 1929 года ЦК ВКП(б) обратился ко всем членам партии с письмом «О мерах по усилению антирелигиозной работы». Идеологические структуры развернули мощную критику церковных обычаев, к числу которых относилась и традиция празднования Рождества. Под запретом оказалась и елка. В газетах и журналах, прежде всего рассчитанных на детей, с 1930 года стали систематически печатать антирелигиозные, а по сути дела, антиелочные произведения. В 1931 году ленинградский детский журнал «Чиж» опубликовал стихотворение «Не позволим», где были такие строки:

Только тот, кто друг попов,
Елку праздновать готов552

.

Под угрозой штрафа запрещалось устраивать новогодние праздники для детей в школах и детсадах. Прекратилась государственная торговля пушистыми деревьями. Комсомольские активисты пытались даже устраивать проверки частных квартир на предмет выяснения, не отмечают ли их владельцы традиционный и любимый праздник. По воспоминаниям Э.Г. Герштейн, работники ЦК профсоюза работников просвещения предложили «под новый год ходить по квартирам школьных учителей и проверять, нет ли у них елки»553. Многие тем не менее продолжали тайно ставить елку, тщательно занавешивая окна и побаиваясь доносов. С.Н. Цендровская рассказывала о своем детстве: «Новогоднюю елку ставили тайно. Окна занавешивали одеялами, чтобы никто не видел. Ставить елку было строжайше запрещено»554. В наиболее сложном положении оказывались люди, жившие в коммунальных квартирах. Об этом свидетельствуют автобиографические заметки Скрябиной, отмечавшей, что «если устраивали елку для детей, то старательно запрятывали ее, чтобы ни соседи, ни управдом ее не заметили. Боялись доносов, что празднуем церковные праздники»555.