Curiositas. Любопытство

Фома Аквинский был крупного сложения, отличался неуклюжестью, медлительностью и носил прозвище Бессловесный Вол. Он отвергал любые титулы, дававшие власть и почет, шла ли речь о положении придворного или аббата. Больше всего он любил книги и чтение. Когда его спросили, за что он прежде всего благодарит Всевышнего, он ответил: «Я понял каждую страницу, которую прочел»[39]. Он верил в разум как средство постижения истины и сумел на основе философии Аристотеля выстроить сложные логические аргументы, позволявшие прийти к некоторым выводам по основным вопросам теологии. За это через три года после кончины Фомы его осудил епископ Парижа, стоявший на том, что абсолютная Божественная власть чужда уловкам греческой логики.

Важнейший труд Фомы Аквинского «Summa Theologica» («Сумма теологии»), обширный свод фундаментальных теологических вопросов, создавался, как пишет в прологе сам автор, чтобы «не только учить уже продвинувшихся, но и наставлять начинающих»[40]. Видя потребность в ясном и методичном изложении христианской мудрости, теолог пользовался недавно обнаруженными и переведенными на латынь трудами Аристотеля, выстраивая рациональную основу, которая подкрепляла бы порой противоречащие друг другу фундаментальные христианские труды – от Библии и творений блаженного Августина до богословских сочинений современников. За несколько месяцев до смерти, настигшей Фому Аквинского в 1274 году, он работал над «Суммой теологии». Данте, которому тогда было всего девять лет, когда мыслителя не стало, мог встречать его учеников в Парижском университете, если (как гласит легенда) действительно побывал там в юности. Воспринимая знания от адептов богослова или же читая его труды, Данте, несомненно, был знаком с теологической картиной мира, созданнной Фомой Аквинским, и пользуется ею, вслед за ним описывая бренный путь своего героя от первого лица. И разумеется, ему были известны оба довода касательно природы человеческой любознательности.

В качестве отправной точки любых исканий Фома Аквинский принимал знаменитое положение Аристотеля о том, что «все люди от природы стремятся к знанию», и не раз ссылался на него в своих сочинениях. В пользу этого тезиса он приводил три довода. Прежде всего, любая вещь естественным образом стремится к совершенству, то есть к тому, чтобы в полной мере осознать собственную природу, а не просто заглянуть в нее; для человека это подразумевает усвоение знаний о сущем. Во-вторых, все склонно к естественному проявлению: как пламя греет, а тяжелые предметы устремляются вниз, так и люди тяготеют к пониманию, и следовательно – к знанию. В-третьих, все стремится к собственному началу – к единению конечной и отправной точек, – создавая в этом движении совершенную форму, то есть круг; и только через разум стремление достигает цели, и мы становимся одним целым со своими разобщенными «я». А значит, – делает вывод Фома Аквинский, – рациональное ученое знание есть благо[41].

Он напоминает, что блаженный Августин в труде, получившем название «Retractationes» («Пересмотры»), – своего рода приложении с поправками ко многим его сочинениям, – отмечал, что «ищем мы больше, чем открываем, а из того, что открыли, подтверждается еще меньше». Так Августин указывал на существование пределов. Фома Аквинский, цитируя еще один текст из богатого наследия святого, обращал внимание на предостережение, которое делает автор «Исповеди»: потворствуя своему любопытству и вникая во все на свете, можно впасть в грех гордыни и опорочить искреннее стремление к истине. «Это рождает… столь великую гордость, – писал Августин, – что может показаться, будто бы <некоторые> уже пребывают на тех небесах, о которых ведут свои споры»[42]. Данте, признавая за собой грех гордыни (за который, как ему будет сказано, он еще вернется в Чистилище после смерти), мог вспомнить эти слова, странствуя в небесах Рая.

Озабоченность Августина присутствует и у Фомы Аквинского, который утверждает, что гордыня – лишь первое из четырех извращенных проявлений человеческого любопытства. Второе выражается в интересе к низменным вещам – к чтению вульгарных книг или учебе у недостойных учителей[43]. Третье имеет место, когда мы изучаем явления этого мира, не оглядываясь на Творца. Четвертое, и последнее, есть рассмотрение того, что лежит за пределами нашего личного понимания. Фома Аквинский осуждает такое любопытство лишь потому, что все вышеназванное отвлекает от более значительного и полноценного побуждения к познанию природного. В этом смысле он вторит Бернару Клервосскому (Бернару де Клерво), который столетием ранее писал: «Есть люди, желающие обладать знанием единственно ради самого знания, и такое любопытство постыдно». Четырьмя веками ранее Алкуин Йоркский оказался более великодушен и определил любопытство такими словами: «Что до мудрости, вы любите ее во имя Господа, ради чистоты души, знания истины и даже ради нее самой»[44].